У меня не хватило духа расспрашивать ее подробнее. Мое сердце и так слишком часто билось, мною овладели одновременно возбуждение и усталость, как это бывает, когда выпьешь на пустой желудок. Но что бы она ни имела в виду, я пока не смогу с этим справиться. Лежа на спине, я бездумно разглядываю причудливые тени на стене. Недалеко от камина стоит декоративная пальма, и тени ее листьев постоянно меняют очертания. Это вам не уютное гнездышко.
В последовавшие за тем часы, полные прерывистой дремоты, меня не покидала легкая лихорадка, с которой я обычно выбираюсь из страсти или треволнений. Мне казалось, что маленькая комната полна привидений. Призрачные фигуры заглядывали в окна сквозь муслиновые занавески, перешептываясь друг с другом тихими голосами. Какой-то человек стоял, греясь у низкой каминной решетки. В комнате не было ничего, кроме большой деревянной кровати, и она плыла по воздуху, плавно покачиваясь. Мы были окружены руками, лицами, сливавшимися вместе, клубившими и таявшими в воздухе, то громадными и четкими облаками пара, то лопавшимися, как детские мыльные пузыри.
Постепенно фигуры приобретали знакомые мне очертания — то были лица Инги, Кэтрин, Вирсавии, Жаклин и других, о которых Луиза ничего не знала. Они наступали на меня, протягивали ко мне руки, касались меня пальцами, дотрагивались до моих губ, носа, тянули за веки, не давая закрыть глаза. Обвиняли меня во лжи и предательстве. Мой рот открывался, чтобы возразить, и вдруг обнаружилось, что язык у меня выкорчеван с корнем. Должно быть, мои вскрики будили Луизу, потому что она крепко обнимала меня, гладила и нашептывала: «Я не отпущу тебя никогда!»
Однако как же мне попасть домой? Я звоню в зоопарк все следующее утро и постоянно слышу в ответ, что Жаклин на работу не вышла. Хотя чувствую я себя неважно — меня слегка лихорадит, а из одежды на мне все те же уже не слишком свежие шорты, я прихожу к выводу, что вопрос с Жаклин надо выяснить как можно быстрее. Не убегать, а пройти через это.
Луиза одалживает мне машину. Подъехав к дому, я обнаруживаю, что занавески на окнах по- прежнему задернуты, но цепочка на двери отсутствует. Я осторожно приоткрываю дверь. Меня бы нисколько не удивило, если б Жаклин выскочила из кухни с ножом для рубки мяса. Войдя в прихожую, я зову ее по имени. Никакого ответа. Строго говоря, Жаклин не жила со мной вместе. У нее была комната в доме, купленном с кем-то на паях. Но часть вещей она держала у меня, и, насколько я могу судить, они исчезли. Нет пальто, что висело за дверью. Нет шляпы и перчаток на полке в прихожей. Войдя в спальню, я застываю в оцепенении. Чем бы ни занималась Жаклин предыдущую ночь, но времени на сон у нее наверняка не осталось. Комната напоминает разоренный курятник: повсюду пух и перья, подушки выпотрошены, пуховое одеяло разрезано и вывернуто. Она вытащила все ящики и вывалила содержимое на пол, как обычно поступают грабители. В полном потрясении, еще не понимая, что делать, я машинально наклоняюсь и поднимаю футболку — но тут же снова бросаю ее. Когда-нибудь она сгодится на тряпки — посередине вырезана огромная дыра. Иду в гостиную. Здесь получше, — по крайней мере нет перьев, правда, и ничего другого тоже нет. Стол, стулья, стереосистема, вазы и картины, хрусталь, зеркала и светильники все исчезло. Прекрасное место для медитаций. На полу она оставила букет цветов. Может, не поместился в машину? Ее машина! На стоянке ее машина — под замком, будто соучастник. Как же она смогла вывезти все мои вещи?
Мне захотелось пописать. Желание вполне разумное, при условии, что туалет еще на месте. Он на месте, исчезло только сиденье со стульчака. Ванная выглядит так, будто в ней поработал извращенный садист-сантехник. Краны вывернуты из гнезд, под вентилем валяется разводной ключ — кто-то сильно постарался лишить меня горячей воды. Все стены покрыты надписями, сделанными жирным фломастером. Рукописное наследие Жаклин. Длинный список ее достоинств размещался над ванной. Длиннющий список моих недостатков — над раковиной. Имя Жаклин, написанное многократно, образовало нечто вроде потолочного кислотного фриза. Жаклин переплеталась с Жаклин в бесконечном черно-белом орнаменте. Вместо горшка мне пришлось использовать кофейник. Она никогда не любила кофе. Очумело оглядываясь по сторонам, я вижу, что дверь ванны изнутри пересекает крупная надпись: «ДЕРЬМО». Слово и материя. Теперь понятно, почему так воняет.
Червяк в бутоне. Верно, во многих бутонах живут черви, но как быть с теми, что там заводятся? Мне и в голову не могло прийти, что Жаклин не способна уползти от меня так же тихо, как она вползла в мою жизнь.
Мудрые знатоки приличий, сторонники благоразумия и порядка (не слишком много страсти, не слишком много секса, зато много зелени и ранний отход ко сну) не признают бурных расставаний. В их мире ценятся хороший вкус и хорошие манеры. Они не подозревают, что порой, выбирая благоразумие, вы подкладываете под себя мину замедленного действия. Они не знают, что вы уже созрели для взрыва и только ждете своего шанса в этой жизни. Они не думают о том, что ваша взорвавшаяся жизнь может похоронить вас под обломками. Этого нет в их жизненном кодексе, несмотря на то, что так случается снова и снова. Сиди ровно, не дрыгай под столом ногами. Вот и умница, вот и молодец. Все беды — от клише.
Устроившись на голом деревянном полу в комнате для медитаций, я погружаюсь в созерцание паука, ткущего паутину. Слепая природа. Homo sapiens. Почему-то вместо гениального откровения, какое снизошло на Роберта Брюса, на меня снизошли уныние и тоска. Я не из тех, кто заменяет любовь удобствами, а страсть — случайными связями. Мне не хочется тапочек дома и бальных туфелек в квартире за углом. Ведь так же у них принято, правда? Упакуйте свою жизнь эффективно, как в супермаркете, причем сердце отдельно от печенки.
Нет, я не из тапочек, не из тех, кто в тоскливом одиночестве сидит дома, принимая на веру байки о сверхурочной работе. Мне не приходилось ложиться в постель в одиннадцать вечера, пытаясь заснуть, а вместо этого настороженно прислушиваясь, не фырчит ли у окна подъезжающая машина. Или высовывать в темноте руку из-под одеяла, чтобы поднести к глазам циферблат и почувствовать в желудке холодную тяжесть уходящих часов.
Однако я прекрасно знаю, что такое бальные туфельки и как хочется играть другим женщинам. Конец рабочей недели, внеплановая конференция на выходные. Да, у меня. Деловой костюм падает на пол, тело к телу, ножки врозь, с перерывом на шампанское и английский сыр. Время от времени кто-нибудь выглядывает в окно — какая там на улице погода. Поглядывая на часы, поглядывая на телефон, ведь она обещала ему позвонить после вечернего заседания. Она звонит. Она приподнимается с моего тела, вся потная после секса, и набирает номер, положив трубку себе на грудь.
— Алло, дорогой! Да, все в порядке. На улице такая мерзкая погода…
Выключите свет. Время здесь не властно. Мы в черной дыре, откуда ни вперед, ни назад. Физики спорят, что может случиться, если мы вдруг окажемся на краю такой черной дыры. Из-за каких-то особенностей горизонта события мы можем наблюдать события истории, но сами историей не становиться. Можем увидеть все, но не сможем ни с кем этим поделиться. Наверное, как раз там находится Бог: ну, что ж, тогда ему очень хорошо известно, как совершаются измены.
Не двигайтесь. Мы не можем выйти, мы — омары в ресторанном аквариуме. Вот они — границы нашего совместного существования: эта комната, эта постель. Добровольное сладострастное изгнание. Мы не выходим даже пообедать: мало ли кого можно встретить? Мы запасаемся продуктами заранее, как русские крестьяне. Мы должны сохранить еду на следующий день, заморозив ее или заранее обжарив в духовке. Ощущения тепла и холода, огня и льда — вот границы, в которых разворачивается наша жизнь.
Зачем нам наркотики? Нас одурманивает ощущение опасности. Где встречаться, что говорить, что случится, если нас вдруг увидят вместе? Мы думаем, что нас никто не заметил, но за шторами всегда маячат лица, и глаза их устремлены на дорогу. Им не о чем шептаться, и шептаться они будут о нас.
Включите музыку. Мы танцуем, прижавшись друг к другу, как пара гомосексуалистов пятидесятых годов. Если в дверь постучат, мы не откроем. А если откроем, она должна будет изображать моего бухгалтера. Звуки извне не достигают наших ушей, нас мягко укачивает музыка — словно пол смазан лубрикантом. Всю неделю я жду этой встречи, всю неделю мной правят календари и часы. Она может позвонить в четверг и отменить нашу встречу, или случится что-нибудь, и мы не встретимся в эти выходные, один уикенд из пяти, да и то мы крадем время после работы.
Она выгибает спину — будто кошечка потягивается. Она прижимается чреслами к моему лицу, как молодая кобылка, трущаяся о прутья калитки. От нее пахнет морем, заводью между скал, где мне случалось
