нормальности. И они были правы.
У очага стояло засаленное кресло с обвисшим чехлом. Так иногда выглядят старики, вырядившиеся в одежду, что была им впору в молодости. Дайте же мне прикорнуть в кресле у огня, мне не хочется вставать, не хочется двигаться. Я хочу навеки остаться здесь, на продавленном сиденье, постепенно истлевая и сливаясь с выцветшим узором обивки. Если бы вам удалось заглянуть в комнату сквозь пыльное стекло, вы увидели бы только спинку кресла и мою голову над ней. Вы могли бы наблюдать, как мои волосы редеют, истончаются, седеют, выпадают. Голова мертвеца на спинке кресла с розами посреди навеки застывшего сада. Какой смысл мне двигаться, если движение означает жизнь, а жизнь подразумевает надежду? У меня не было ни жизни, ни надежды. Не лучше ли тогда рассыпаться прахом вместе с обшивкой, превратиться в пыль, которую развеет ветер и которую вы будете вдыхать вместе с воздухом? Каждый день вы вдыхаете прах мертвых.
Каковы признаки живого? В школе меня учили, что основными характерными особенностями живых организмов являются функции выделения, питания, размножения, дыхания, а также способность к росту и реакция на раздражение. Не очень-то живой список. Если здесь перечислено все, что характеризует жизнь, то я с тем же успехом могу считать себя мертвецом. И как же с другими важными для человека вещами, например, с жаждой быть любимым? Ведь это не вписывается в рубрику «Размножение». У меня нет никакого желания размножаться, но я очень нуждаюсь в любви. Размножение. До блеска отполированная и сияющая чистотой столовая в стиле королевы Анны. Настоящее дерево. Но разве этого я хочу? Образцовая семья: в комплект для простой домашней сборки входят двое взрослых, двое детей. Не хочу шаблонов, хочу полномасштабный оригинал. И не желаю размножаться, мне хочется создать что-то совершенно новое. Сражаюсь со словами, но боевой дух из меня весь вышел.
Я пытаюсь навести в жилище относительный порядок. Нахожу в запущенном саду зимний сорт жасмина и, срезав ветку, приношу ее в дом. Она напоминает мне монашенку в трущобах. Купив молоток и фанеру я заколачиваю самые большие дыры. Теперь можно сидеть у огня, не опасаясь, что продует насквозь. Большое достижение. Марк Твен устроил в своем доме камин прямо под окном, что создавало иллюзию снега, падающего прямо в языки пламени. На меня же через дыру в крыше падали капли дождя, но это не создавало никаких иллюзий. Мне просто было на это наплевать.
Через несколько дней после моего приезда снаружи послышался какой-то вой. Он, видимо, должен был звучать дерзко и вызывающе, но не получилось. Пришлось сунуть ноги в сапоги, схватить фонарь и выскочить в январскую темень. На дворе была слякоть, ноги вязли в грязи. Чтобы не затопило дорожку к дому, мне каждый день приходилось разбрасывать по ней золу. Теперь она мешалась с грязью, сточная канава под самым крыльцом переполнилась. Резкие порывы ветра срывали с крыши черепицу.
Душераздирающие звуки издавал тощий и облезлый кот, прижавшийся к стене моего дома — если разбухшую от влаги кирпичную кладку, скрепленную лишайником, можно назвать стеной. В его глазах читались страх и надежда. Он был насквозь мокрый и дрожал крупной дрожью. Я не сомневаюсь и приподнимаю его за шкирку. Загривок — это за него меня взяла Луиза.
При свете я обнаруживаю, что мы с котом невероятно перепачканы. Ванна когда же это было в последний раз? Вся одежда грязная и потрепанная, кожа какая-то серая, волосы висят неряшливыми космами. У кота один бок вымазан в масляной краске, грязная шерсть на пузе свалялась.
— Ну, что ж, значит, сегодня в Йоркшире будет банный день, — говорю я и волоку кота к старой эмалированной ванне на трех чугунных ножках. Укороченную четвертую подпирает томик Библии. «Христос, прими меня к себе — хочу сокрыться я в Тебе». После долгих увещеваний и чертыханий, а также при помощи щепок, старых газет, керосина и спичек, мне удается раскочегарить древний бойлер. С грохотом, фыркая и отплевываясь, он все-таки начинает деловито фырчать, и облупленная ванная наполняется едкими клубами дыма. Кот полными ужаса глазами наблюдает за моими непонятными действиями.
Но вот омовение закончено, мы оба заворачиваемся в чистое — он в мое кухонное полотенце, а я — в самую роскошную вещь в моем доме — пушистую банную простыню. Голова кота из-за мокрой прилипшей шерсти сильно уменьшилась в размерах. У него порвано одно ухо, изуродован глаз. Он беспрерывно дрожит, хотя я стараюсь говорить с ним мягко, и речь у нас идет о блюдце с молоком. Чуть попозже, налакавшись до отвала, он без сил разваливается на шаткой кровати и учится мурлыкать, зарывшись в мое пуховое стеганое одеяло — пух внутри так спрессован, что даже не шевелится, когда я его встряхиваю. Всю ночь кот спит у меня на груди. Я же не могу сомкнуть глаз. Не даю себе заснуть, чтобы окончательно измучиться и под утро пропустить все тяжелые сны человека, которому есть что прятать. Бывают такие люди — днем морят себя голодом, а ночью понимают, что лишенные пищи тела непроизвольно грабят холодильники, пожирают сырые тушки, кошачью еду, туалетную бумагу — что угодно, лишь бы удовлетворить потребность в еде.
Спать рядом с Луизой было наслаждением, часто приводившим к сексу, но совершенно отдельным от него. Ее нежное тепло, ее мягкая кожа — все в ней идеально подходило для меня. Отодвигаться от нее лишь для того, чтобы через пару часов снова прижаться к изгибу ее спины. Ее запах — особый запах Луизы. Ее волосы. Рыжее покрывало, под которым мы умещались вдвоем. Ее ноги. Она никогда не брила их до полной гладкости. Когда волосы начинали отрастать, колючий пушок приводил меня в восторг. Она не давала им вырасти, и я так и не знаю, какого они цвета, но я до сих пор чувствую их. Чувствую, как сплетаются наши ноги, чувствую ее всю, вплоть до берцовых костей, наполненных костным мозгом, где образуются белые и красные кровяные тельца. Алый и белый цвет. Цвета Луизы.
В пособиях по скорби вам могут посоветовать класть рядом с собой подушку: не вполне «супружница», как называют в тропиках валик, что специально кладут между ног, который впитывает излишки пота. «Подушка поможет вам в долгие часы одиночества. Во время сна вы бессознательно будете утешаться, чувствуя ее рядом с собой. И когда вы проснетесь, кровать не покажется вам слишком широкой и одинокой». Кто, интересно бы знать, пишет такие книги? Они что, всерьез думают, эти невозмутимые, якобы сочувствующие вам советчики, что дурацкий валик или подушка могут исцелить от разбитого сердца? Не желаю никаких подушек — хочу живую, теплую, трепещущую плоть. Хочу почувствовать твою руку в темноте, подкатиться к тебе ночью, чтобы ты притянула меня к себе. Когда ночью я ворочаюсь на кровати, она кажется мне целым континентом. Бесконечное белое пространство там, где должна быть ты. Я переползаю по нему, в надежде тебя отыскать, но тебя нет. Нет, это не игра, ты не спряталась, не выскочишь неожиданно откуда-нибудь, чтобы удивить меня. Моя постель пуста. Я здесь, но постель пуста.
Кот получил кличку Оптимист: он в первый же день добыл где-то кролика, и мы с удовольствием съели его с чечевицей. В тот день мне удается, наконец, сесть за перевод, а вечером, когда я возвращаюсь из ресторанчика, Оптимист ждет меня у порога и не спускает с меня преданных глаз. На какой-то миг, на один короткий миг, я отвлекаюсь, забываю, зачем я здесь и что у меня произошло. На следующий день я еду на велосипеде в библиотеку, но вместо того, чтобы пойти к разделу с русскими книгами, как было задумано, направляюсь к медицинской полке. Анатомия завораживает меня. Раз уж не удается забыть о Луизе, лучше погрузиться в нее целиком. В сухих и скупых медицинских терминах я, продравшись сквозь бесстрастный взгляд на сосущее, потеющее, жадное и гадящее тело, нахожу поэму о любви к Луизе. Мне хочется узнать ее глубже, чем кожа, волосы и голос, которых мне так хотелось. Я хочу знать и состав ее плазмы, работу селезенки, ток синовиальной жидкости. Я опознаю Луизу даже через много лет после того, как тело рассыплется в прах.
КЛЕТКИ, ТКАНИ, СИСТЕМЫ И ПОЛОСТИ ТЕЛА.
В секретных отделах своей зобной железы Луиза слишком много о себе воображает. Преданность ее биологии зависит от правильного регулирования, но ее белые лимфоциты превратились в хулиганов. Они больше не подчиняются правилам. Они кишмя кишат в кровеносных потоках, нарушая нормальную работу селезенки и кишечника. В лимфатических узлах их распирает от гордости: ведь там должна была протекать их работа — охранять организм от атак снаружи. Они были гарантией против внешней инфекции. Теперь же они превратились во внутренних врагов. Внутренние органы безопасности совершили переворот. Луиза стала их жертвой.
