и он напевает слова под музыку.
Громыхая, они едут через глубокие красные ущелья, под каменными основаниями холмов, утыканных колючими камедными деревьями, ветви которых – просто бакенбарды на челюстях огромных скал и холмов над ними. В расщелинах прячутся тени, которые так черны, что это его беспокоит. Посиди здесь достаточно долго, думает он, и эти тени высосут у тебя разум. Всего один вдох всех этих жаброподобных трещин. Эти гряды напоминают Фоксу какое-то задремавшее существо, сон которого длится недолго, – будто бы получившая солнечный удар пыльная шкура этого места может затрястись и упасть, подняться на свои кривые ящеричьи ноги и в любой момент поковылять прочь.
Его мысли странствуют, пока на крутом повороте дороги Фокс не замечает одинокий термитник, черная тень которого ложится на путь к его входу. Через секунду показываются и другие, целая колония. Он медленно тормозит «Бедфорд».
– Ты в порядке? – спрашивает девушка Нора, когда он вылезает.
– Я просто хочу посмотреть, – говорит он, и его настигает вскипающий шлейф пастельной пыли, поднятый грузовичком. – Я на секунду.
Горячий воздух гуще пыли. Он пробирается через поросль пырея, чтобы постоять среди красных монолитов. Он прикасается к первому из них и чувствует, как в его руках отражается форма, он ощущает трещины на стенах термитника, обжигающее прикосновение. Недалеко от него вспархивает голубь. Сзади сигналит «Бедфорд».
В огромной и бесцветной таверне девушка просит рису. Женщина за прилавком ухмыляется. На шоссе Нора ест пирог с мясом с видом великомученицы. В кузове Ржавый сидит на своем матрасике, и на подбородок ему свешивается серебристая нитка слюны.
Они выезжают из сияющих ущелий в широкую степь. Они пересекают реку Фортескью, и из земли начинают показываться железные шишки и валуны.
Фокс не понимает, следовало бы ему задержаться в Уитнуме подольше или нет. Он мог бы сходить к шахте. Но старик бы подумал, что он окончательно сбрендил. Дышать всем этим асбестом на каждом шагу – это было бы как оскорбление. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов – не так ли он сам говорил?
Долгое время он хочет заговорить с девушкой, понять, что к чему, но она, как ящерица, невосприимчива к его взглядам. Когда наконец он отчаивается, она заговаривает с ним.
– Он твой приятель?
– Шутишь? – говорит он. – Я просто автостопом еду.
Она кивает и кладет голые ноги на приборную панель. Ветер раздувает ее платье. Она приглаживает платье руками.
– Ты в порядке? – бормочет он.
Она пожимает плечами.
– Ты знаешь, куда поехали твои друзья?
– В Перт, наверное. Эмбер надо забрать ребенка.
– И туда-то ты и едешь?
– Да.
– Тогда ты едешь не в ту сторону. Ты это знаешь?
Она не шевелится.
– Черт, – говорит он.
Слеза от ветра скатывается по ее щеке в волосы.
– Сколько тебе лет? – спрашивает он.
– Шестнадцать.
– Господи!
– Господи? – горько смеется она. – Господу шестнадцать. И это женщина.
– Ну…
– И мужчины до смерти затрахивают ее каждый день.
– Слушай, – говорит он в замешательстве. – Мы высадим тебя в следующем городе. Можешь сесть на автобус. В Порт-Хедленде, думаю. Ты наверняка догонишь приятелей.
Девушка не отвечает. Фокс начинает замечать граффити на каждом обнажении пород.
Великое северное шоссе заканчивается на развязке с шоссе № 1. Фокс поворачивает. Низкая, плоская пойма бело-желтого цвета, цвета высохшего печенья. Она кажется прибрежной, но моря не видно. Эта полоска дороги усеяна раздолбанными двигателями, трупами зверей, пивными банками.
– Добро пожаловать, – говорит Нора, – в страну большого белого ублюдка.
– Что?
– Одни деревенщины.
Они едут и едут, но грузовичок кажется неподвижным на сияющей равнине. Скука ест Фокса. Он ерзает на сиденье.
После бездны времени, может быть через полчаса, над равниной поднимаются соляные горы Порт- Хедленда. На заброшенных окраинах порта, на бесплодных землях из линий электропередач, вагоноремонтных мастерских, стальных башен и дымовых труб они заезжают в придорожную таверну, грязный двор которой черен от разлитого бензина. Разобранные автомобильные поезда. Времянки, перемазанные железной пылью. Автостопщики, спящие рядом с ящиками «Эмубиттер»[20].
Фокс тормозит возле бензоколонки и вытаскивает несколько купюр.
– Вот, – тихо говорит он Норе, пока Ржавый не встрепенулся. – Доезжай до города, если автобус здесь не останавливается.
Она кивает. От нее пахнет заплесневелым полотенцем. Она берет деньги и вылезает. Дверь со стуком захлопывается.
– Черт, надо поссать, – говорит Ржавый. – Где это мы?
– Хедленд.
– Дыра.
– Ты здесь бывал?
– Не-а. Где телка?
– Пошла в сортир, – говорит Фокс. – Я плачу за бак?
– Я тебя не для компании держу.
Фокс вылезает и качает бензин, пока Ржавый пристегивает ногу. Они встречаются у кассы.
– Возьмем кусок вон того стейка, – говорит Ржавый, показывая на большой кусок филе в вакуумной упаковке за стеклянной дверцей морозильника в бусинах воды. – Она любит мясо, эта телка.
– Сам покупай, – говорит Фокс, желая быть на месте девушки.
Если бы не она, он бы давно уже дал отсюда деру. Маленькая девочка с дымящейся тарелкой жареной картошки в руках пристально смотрит на протез Ржавого. Под лампами дневного света протез сияет ужасающе розовым цветом из его шортов в цветочек.
– Денег нет.
– Слишком большой.
Ржавый чешет голову, продираясь пальцами сквозь несвежую гриву африканских косичек. В окно Фокс видит, как Нора забирается обратно в «Бедфорд». Несчастная унылая девушка за прилавком театрально вздыхает.
– Мы возьмем бифштекс, милая. Выбивай.
Фокс расплачивается и несет мясо наружу, оно холодит ему грудь.
Нора даже не смотрит на него, когда он забирается в кабину.
Он ведет машину, и его злость уступает место опустошенности. Двухэтажные дорожные знаки не помогают. Перт в тысяче шестистах пятидесяти километрах к югу, а Кунунарра – на том же расстоянии к северу. Полпути – это совсем не путь.
Некоторое время он находит утешение в величественных столовых горах, которые поднимаются из опустошенной поймы, но они уходят, и остаются только те же унылые равнины с мрачными, узкими ручьями.
Фокс ведет, и странные вспышки мерцают у него в глазах.
