небес» и «целовать время на прощанье». Слова озадачивали ее, и к этой странной воющей гитаре надо было привыкать. Но это не давало ей успокоиться. Она откинулась на пахнущем плесенью диване и дослушала альбом до конца.
Когда музыка стихла, Джорджи поднялась и обошла все комнаты, открывая шкафы и буфеты. В главной спальне она примерила выгоревшие на солнце платья, которые оказались ей велики. Невестка Лю была, пользуясь выражением Уорвика Ютленда, слишком для нее крупна. Джорджи чувствовала себя девочкой, примеряющей платья матери. Она могла просунуть кулаки в лифы платьев, и у Джорджи не хватало ни живота, ни бедер, чтобы придать этим платьям форму. Она просмотрела белье, беспорядочной кучей сваленное в шкафах. В ящике в изножье кровати она нашла свадебное платье, завернутое в целлофан. Под ним, запечатанная в тот же материал, лежала внушительная куча старой анаши.
В коробке из-под обуви были фотографии. У его брата был сонный вид. У него были черные волосы, и по лицу, казалось, бродила какая-то странная усмешка, будто он знает что-то, чего не знают другие. Глаза были скорее серые, чем голубые. Женщина сплошь состояла из волос, грудей и рта. Рот у нее был чувственный, почти безобразный, всегда приоткрытый. Ее дети были похожи на маленьких дикарей: шелковистые белые волосы разлохмачены, а лица счастливые, грязные, усталые.
Джорджи заглянула в детскую, но не вошла. Это было слишком печально.
…И потом оказалось, что в воздухе март и осень и кровать ночью покрыта покрывалом. Дни все еще стояли теплые, даже жаркие, но, как только солнце врезалось в море, день терял свое жало. Отец Джорджи отрекся от нее, и по какой-то странной причине, которую из нее было не вытянуть, Джуд отказывалась видеться с Джорджи, когда та приезжала. Остальные хранили ледяное молчание. Дома на Джима нападала раздражительность. Он все время дергал мальчиков. Лицо его посерело, и он, кажется, худел. Он теперь подолгу сидел в кабинете по ночам. С Джорджи он разговаривал вежливо, но рассеянно.
Бивер впал в депрессию. Он наполнял ее маленькие канистры с бензином, не произнося ни слова. И у нее столько времени отнимали поездки туда-сюда по шоссе, что она почти не видела Рэчел. Когда однажды они все-таки встретились вечером на пристани, Рэчел отбросила обычные любезности и заявила, что бывают в жизни моменты, когда надо сбросить с себя старую шкуру, подняться на ноги и действовать, черт возьми,
Джорджи каждый день ездила в дом Фоксов. Эти поездки заряжали ее. Возвращаясь туда снова и снова, она чувствовала некоторую уверенность. В те дни, когда она признавалась в том, что вообще уезжала из дому, она говорила, что ездила к Джуд, но ей не надо было даже беспокоиться о том, чтобы выдумать правдоподобную версию, потому что Джим никогда ни о чем не спрашивал. Его мысли, похоже, где-то бродили.
В один из таких дней Джорджи откатила старую бочку из-под горючего на полоску песка у излучины и начала жечь мусор. Все утро и половину дня она жгла одежду Негры, свадебное платье, анашу и все эти летние платья. Она заставила себя сжечь детские вещи, все эти запачканные майки и шорты, плакаты со стен, пластиковые игрушки и даже подушки. Она пожалела спальню Лю, но переставила там мебель, чтобы ей было удобнее. Она вымыла библиотеку и оттерла кухню. Она вытряхнула из каждого ящика мотки гитарных струн, скотч, ноты церковного хора, торцовые ключи, наперстки и обглоданные кости. Она до последнего не могла заставить себя сжечь запятнанную пару джинсов и двуспальную простыню. Она поняла, что? это за пятна. Это были единственные вещи, которые она сожгла с удовольствием.
На дне коробки с пиратскими пленками Джорджи нашла одну, на которой было написано «Фоксы». Наклейка была из пластыря, а почерк – детский. Она минуту помедлила в нерешительности, но потом все равно вставила пленку в магнитофон и уселась на диван послушать. Сначала было просто неясное гудение комнаты. По деревянному полу скрипел стул. Открытый кран? Да, и закрытый с писком. Кухня. Губы у Джорджи резко пересохли. Кто-то – ребенок – что-то спросил в отдалении. Кто-то еще дышал совсем близко.
Гитара начала выводить мелодию. Она была проста и печальна. К ней присоединились мандолина и скрипка. И потом кто-то начал петь. Джорджи сразу поняла, что это Лю. От этих звуков в груди у нее вырос комок. Она не знала песню, но мелодия была какая-то кельтская – история короля, королева которого умирала после девяти дней родовых мук. Песня была красива, но в ней было что-то дикое и невыносимое. И слышать его мальчишеский тенор было еще тяжелее.
Когда песня закончилась, было долгое молчание. Вздох.
«Господи, я бы сейчас бочку пива выпил», – сказал мужчина.
Джорджи поняла, что это Негра.
«Это самая печальная песня на свете», – сказала маленькая девочка близко к микрофону.
Так это были
«Поэтому-то нам и нужно пиво, Птичка», – сказал Негра.
Звякнули инструменты. Кто-то настраивал струну. Скрипнул стул, а потом со всхлипом открылась дверь холодильника.
«Неужели он сделал правильно, Лю? – спросила девочка. – Она же просит его:
«Ну, Птичка, – сказала ее мать. – Скоро будет чай. Иди поиграй».
«Лю!» – настаивала девочка.
«Ну, подружка, – сказал Лютер Фокс. – Я не знаю. Старик король, он испугался, наверное. В те дни это было очень уж радикально – делать кесарево в полевых условиях. Он же говорит:
«Отвратительно», – сказала Птичка.
«Да ладно. Ребенок же родился. И потом, это всего-навсего песня, так?»
«Слишком грустно».
«Лю!» – взвыла девочка между приступами смеха.
«Прости, Птичка. Я республиканец».
«Скажи!»
«Что сказать, милая?»
«Что бы
«Я?»
«У него нет королевы», – сказал мальчик в нос.
«Точно».
«Заткнись, Пуля».
«Ну, Птичка!»
«Скажи!» – попросила девочка.
«Не всегда есть выбор, – сказал Лю, – между правильным и неправильным».
«Ой!» – сказала Птичка смущенно.
«Ой, выключи, Пуля!»
Мальчик пукнул. Пленка взвизгнула, и все смолкло.
Джорджи вынула пленку из магнитофона и бросила ее обратно в коробку. Она стояла у окна рядом с разломанным пианино. Она чувствовала, что переступила, но ощущала и то, что переступили через нее. В тот день она пошла к камням на вершине холма и вытащила из-под них жестянку, в которой когда-то хранился чай. В ней не было ничего примечательного. Маленькие записочки из одного слова – странные. Жестянка пахла боронией и чаем или просто пылью. Она спрятала жестянку под скалой и некоторое время постояла там, слушая гул насекомых и бесконечное пение ветра в ветвях желтосмолок.
Джорджи пошла к Биверу, чтобы заказать доставку горючего и газовых баллонов на ферму. Еще до того, как она сказала ему, куда все это доставить, он закатил глаза и швырнул к ногам тряпку.
