вспышками Холли, а здесь мне стыдно, я пытаюсь успокоить ее и ублажить. Отстегиваю ремешок, придерживающий ее, и вытаскиваю из высокого стула. Стоило ей прижаться ко мне — и мучениям приходит конец, спокойствие возвращается. Она отстраняется от меня и начинает играть с моим ожерельем. Если бы не слезы на щеках, вам бы и в голову не пришло, что вообще что-то происходило.
Какое-то время уходит на то, чтобы выйти из отеля: мы пытаемся удостовериться, что взяли все, могущее понадобиться в течение дня. Мы с Холли остаемся в комнате, сортируя предметы туалета, которые администрация кладет для вас в ванной, а Пол несколько раз совершает путешествие в машину и обратно. Наконец сумка с едой, детская колясочка, рюкзак, сумка с переменами для Холли и основные игрушки — все уложено в машину, и мы готовы. Это ясно, но я не могу не позволить себе пошалить. Я дохожу почти до двери, а потом делаю вид, будто вспомнила про Холли. Пол хохочет. А Холли непонимающе смотрит на него, но, заметив в его глазах смешинки, улыбается. На меня же внезапно наваливается чувство вины, я осознаю ее уязвимость — как она обрадовалась этой шутке, хоть этого и не поняла, шутке на ее счет.
При выезде со стоянки Пол чересчур газует, шины взвизгивают, и он, быстро увеличивая скорость, вливается в поток машин.
— О'кей, Бэтмен, — говорит он, глядя в зеркальце. — Куда едем?
Я на секунду задумываюсь.
— В Лентон, — говорю я ему. — Поехали в Лентон.
Начни свое путешествие с площади Старого Рынка, что в центре города. Это не место для старта — понятия не имею, где надо начинать — да вам и не обязательно это знать. Просто нужен отправной пункт. И ты наверняка была на этой площади, когда приезжала в феврале, но я хочу, чтобы ты посмотрела на нее свежими глазами.
На севере и на юге взору предстают большие викторианские террасы. Каждое здание — обиталище национального богатства: Дебенхемы, Барклеи, Нексты. Большинство людей замечают лишь фронтоны. А ты взгляни вверх, запрокинь голову, и пусть твой взгляд пройдет по верхним этажам, там, где крыши украшены балюстрадами. Теперь ты их видишь? Крошечные гримасничающие лица, с усмешкой глядящие на фигурки на тротуарах внизу. Одни — безусловно, человеческие, другие — дьявольские гибриды человека и зверя: перекошенные губы, выпученные глаза, большие висящие языки. Гаргульи, расставленные на расстоянии друг от друга вдоль желобов. Запомни их, пусть выражение их лиц запечатлеется в твоей памяти, эта издевка и презрение, оставленные нам давно умершими каменщиками. Такие облагораживающие дух здания, такие элегантные фасады, а наверху — непристойность и гротеск. О чем только думали наши предки? Возможно, это была лишь дурная шутка, критика каменщиков в адрес тех, кто им платил за работу. Но остановись и подумай. Могли они выразить это как-то иначе?
У тебя заболела шея оттого, что ты слишком долго стоишь, откинув голову. Расслабься, посмотри вниз, дай пройти судороге. Это всего лишь деталь, ничего важного. Иди дальше. Обойди вокруг Городского совета с его великолепным Павловским куполом, где мэр и отцы города выполняют свои гражданские обязанности. В конце аркады Биржи ты увидишь Ворота Кузнеца с магазинами, кафе и клубами. Со всем дерьмом, благодаря которому это место существует. Слева ты увидишь проход — проулок Байарда. Он узкий, грязный; кажется, там вообще ничего нет, но потерпи. Пройди по нему немного, и ты обнаружишь непритязательную тесную лавку, в которой стоит лишь пара вешалок с одеждой да прилавок — на большее нет места. Тут начинал свой бизнес Пол Смит много лет назад. Лавка все еще принадлежит ему, и он держит в ней небольшую коллекцию вещей. У него теперь куда более просторные магазины в Лондоне, Париже, Милане. Он мог бы приобрести любой магазин в Ноттингеме. Но держит этот — возможно, из верности воспоминаниям.
Изабелла покупала мне там рубашки и пиджаки, которые я носил с видавшими виды джинсами. Это был самый конец шестидесятых, задолго до появления Джесси, задолго до того, как я познакомился с твоим отцом. Изабелла. Прежде чем я скажу хоть слово о твоем отце, тебе надо узнать о ней. Я не могу создать картину моей жизни без ее присутствия в глубине. Даже теперь моя жизнь соотносится с ней: она делится на «до», «во время» и «после». Изабелла была моей ученицей. Я учил ее рисованию — портреты, обнаженная натура. Она была моложе меня, пару лет работала в галерее в Шеффилде, а потом создала собственный фонд. В 1969 году она поступила учиться и за два месяца положила меня на лопатки. Я действительно влюбился в нее — не то что пошел навстречу влюбленной студентке. Меня стали критиковать: учитель использовал свое положение. Но ни один человек не спросил — ни один из бравшихся судить, — кто в более выгодном положении.
Она была человеком, полным энергии, склонным посмеяться, замкнуться, самоуверенная. Тихий голос, мягкий йоркширский акцент. Ее портрет дался мне с большим трудом. Она обожала фрески Ренессанса и импрессионистов. Сама упорно писала в стиле модерн, думая об исходящих от нас волнах, о том, какое мы оказываем воздействие на окружающее нас пространство самим своим существованием. Она была блестящим художником — технически, творчески, интеллектуально, — человеком совсем другого класса, чем ее однокашники. Ее работа поражала меня, смущала, пугала мысль, до чего она может дойти. А я ведь был не лишен тщеславия. Преподавание было средством, способом существования, но я продолжал следовать своей мечте. Я продал свои картины частным коллекционерам в центральных графствах, мне дважды предлагали представить мои работы на приз «Северное сияние». Но я мог надеяться лишь на то, что они дадут мне возможность существовать. А работы Изабеллы обладали потенциалом, способным изменить ее жизнь.
Я не мог поверить, что она согласится жить со мной, но она согласилась. Эта мысль настолько опьянила меня, что я совсем не думал о риске. Меня вызвал декан и сказал, чтобы я прекратил эту связь. «Прекратите», — были его слова. Или, если я не могу, надо по крайней мере, черт возьми, быть осторожнее. Я не послушался. Мне хотелось одного — обладать ею, обладать всецело, где угодно, так часто, как смогу, это была безоглядная, глупая жажда обладания. Вот мы сидим одни в студии и разговариваем об уик- энде, — разговариваем лениво, думаем, что надо работать, но нас манит вместо этого потратить впустую день. Внезапно она встает и идет в уборную. Когда она встала, под джемпером обрисовались ее груди. А когда она выходит из комнаты, я смотрю, как рубашка обтягивает ее ягодицы. В ее отсутствие я буду истязать себя, думая о том, как она сидела тут, спустив носки, открыв воздуху интимные части своего тела. Вернувшись, она поймает мой взгляд и сразу все поймет — и в следующую секунду мы уже будем целоваться, вцепившись друг в друга, сдирая друг с друга одежду. Для этого достаточно одного взгляда — блеснуть глазами, посмотреть, и все оживает.
Я не мог играть в эту игру, правильнее было отступить. И хотя мне отчаянно хотелось кончать в ней, это была небольшая жертва. Многие месяцы все шло о'кей, а потом мне стало все безразлично. Мы были молоды, неуязвимы, перед нами открывалось будущее безграничных возможностей. Я позволил себе потерять контроль. Под конец мы оказались такими же, как все — людьми с психологией, присущей остальным представителям человеческой породы.
Раз или два я готов был совершить зигзаг. Покончить с этим, сбежать. Но мне никогда не удавалось пройти через это. Я не мог представить себе жизнь без Изабеллы. И когда я это понял, я предложил ей выйти за меня замуж. Она молчала — не говорила ни «да», ни «нет». Просто смотрела на меня определенным образом. Словно, сделав ей предложение, я уронил себя в ее глазах.
Проулок Байарда ответвляется от Ворот Флетчера, неподалеку от Кружевного рынка. Нет необходимости выходить прямо на Верхний Лаз и прогуливаться там. Переулок Шерстяной Пряжи, Переход в Рабочие Дни, Маленький Холмик, Пустой Камень с открывающимся оттуда видом на Узкое Болото. Для тебя это всего лишь названия, а у меня они в крови, это мое родное. По обе стороны тянутся старые кирпичные склады, высоко вздымающиеся над твоей головой, разрезая на полоски небо. В свое время это были мануфактуры, принадлежавшие большим текстильным фирмам, семейным династиям эпохи индустриализации. В воздухе висела дымка от хлопковой пыли, стоял треск станков, ткущих кружева. Теперь многие из этих кирпичных коробок превращены в квартиры, иные стали ночными клубами, ресторанами, новыми колледжами. В проулках полно студентов, покупателей, молодых рабочих. Проходя мимо, ты улавливаешь обрывки их болтовни: «Фантастическое место… Все, что угодно, продают с порога… Невозможно купить квартиру дешевле ста восьмидесяти тысяч». И чем дальше ты идешь, тем больше всякого слышишь, тем более живым кажется этот район — он процветает, как и век назад, когда эти склады
