душа, но, увы, я родился сыном сапожника, а руки сапожника не могут исполнить такую музыку.
Ну а вы? спросила она, обращаясь к брату генерала.
Когда я был молод, отвечал он, мы с матерью целыми днями играли на этих инструментах. Простите меня, но я наслышан о том, как хорошо вы играете, и подумал, что сегодня вы, может быть, согласитесь сыграть со мной дуэтом?
Она чопорно поклонилась, покраснев, – она почувствовала смущение, говоря с мужчиной, впервые за последние двадцать с лишним лет. Рабби Лотман указал ей место, и она села рядом с ним. Она тронула струны, он стал ей подыгрывать.
Концерт длился, пока тени сосен, росших за садом, не легли на помост. И то был не просто день, посвященный музыке, когда бывший барон Кикути и любовница нынешнего перебирали струны своей памяти, – потому что, пока исхудалый, мрачный отец Ламеро покачивал головой в такт падающим лепесткам цветов, четвертый участник собрания рассказывал историю, пел эпическую песню, которую он узнал где-то в ходе своих странствий.
Низенький старик с чужеземным именем говорил о чудесах, и чарах, и странствиях в пучине морской. Он говорил о приключениях мальчика, которого дельфин отнес на спине в изумрудное королевство, и там мальчик встретил принцессу, а она рассказала ему о волшебной жизни, которой он отныне заживет, если он останется с ней. Но мальчик решил вернуться домой; он помахал принцессе и вновь поднялся над волнами, помахал дельфину и пошел по берегу, – и понял, что деревьев больше нет, что дома исчезли и знакомые тропы теперь ведут неведомо куда, потому что за один день на спине дельфина в изумрудном королевстве на земле прошло сто лет.
Так что же меня зачаровало, закончил Аджар, дельфин или моя собственная история, и я не узнал созданий собственного воображения? Дайте подумать минутку и удостовериться, что я прав. Да, теперь я уверен. Это был вовсе не дельфин. Подождите.
Они ждали, раввин и Мама играли, иезуит кивал в такт падающим лепесткам. Аджар смотрел на золотой крестик, висящий на шее у Мамы, изучая его, как изучал его весь день, пока рассказывал свою сказку. И вот она подняла глаза от кото, и их взгляды встретились. Он улыбнулся, и она улыбнулась ему в ответ и тронула струну, точно зная, что он скажет теперь.
Это дракон во всем виноват, объявил Аджар. Дельфины ведь существуют, а драконы нет. Конечно, это дракон.
Они сыграли последние ноты. Она попрощалась с Аджаром и отцом Ламеро в саду и вместе с рабби Лотманом пошла к своему автомобилю. У ворот он остановился.
Сегодня, сказал он, глядя на вас, я вспомнил баронессу. Когда она вышла замуж за моего отца, ей было столько же лет, сколько и вам, когда познакомились с моим братом. Вы знаете, что он пришел ко мне три года назад и сказал, что хочет жениться на вас? Он был очень расстроен в тот день, но не из-за этого, его беспокоило что-то другое. Рассказать вам об этом?
Как вам будет угодно, сказала она.
Что ж, расскажу. Он остался у меня на выходные. В воскресенье я играл ему на кото, и потом ему пора было возвращаться в Токио. Был декабрь, и тот год был снежный, если помните. В тот день тоже шел снег. С тех самых пор, как он вернулся из служебной поездки в Шанхай, я знал, что он всегда носит на шее маленький золотой крестик. Перед тем как подарить его вам, он, как вы, конечно, знаете, прятал его под мундиром; но, когда он бывал со мною и носил кимоно, он и не старался скрыть его. Я никогда не спрашивал у него, откуда крестик, и он никогда не упоминал о нем, но, когда я увидел, что в те выходные крестика на нем нет, я заподозрил, что он хочет мне что-то сообщить. Когда я закончил играть, он не пошевелился, и я сел у инструмента и стал ждать.
Мне надо идти, сказал он.
Я кивнул.
Это были чудесные выходные, тихо произнес он. Эти часы здесь, рядом с тобой, – для меня каждый раз настоящее наслаждение. Ты создал себе хорошую жизнь. Как твой перевод?
Хорошо.
А твое здоровье?
Хорошо. Я делаю уколы.
Конечно, мы исполняем свой долг. В конце концов, это она научила нас этому, совершая чайную церемонию, поворачивая чашки на закате. Мы делаем то, что должны.
Я ждал. У него не болела голова все выходные, и я видел, что он боится, как бы она не заболела сейчас, – вдруг он тогда не успеет сказать все, что хочет? Но некоторые вещи нельзя торопить. Мы всегда были очень близки, пусть даже мы редко обсуждаем личные вопросы. Так всегда бывало в нашей семье, думаю я. Когда я написал ему из Иерусалима, что принимаю иудаизм, он никогда не просил меня объяснить почему, хотя это наверняка повредило его армейской карьере. Ему пришлось потрудиться вдвойне, чтобы все забыли о том, что у него есть брат, который принял западную веру, – и не только принял эту веру, но и стал ее проповедовать. И все же он никогда не спрашивал меня, почему я это сделал. Он ответил, что поздравляет меня и желает мне счастья.
Чайная церемония, повторил он тогда. Она поворачивала чашку трижды, потому что так должно быть, не может быть иначе. Что ж, брат, нас снова трое.
Я рад, сказал я. Кто эта женщина?
Она из крестьянской семьи, из Тогоку.
Они знают, что такое лишения.
Она чуть ли не на тридцать лет моложе меня. Она была гейшей.
Неважно.
С самого детства, в течение многих лет.
Неважно.
Она знала десять тысяч мужчин.
Такое же число созданий сотворил на земле Господь. Значит, она способна многое понять и будет крепко любить тебя.
Я подумывал о том, чтобы попросить ее стать моей женой.
Если ты попросишь ее, она согласится, потому что любит тебя, но стоит ли? Она сделает это только ради тебя. Если что-то случится с тобой в армии, ей придется заботиться о северных землях. Честно ли делать ее баронессой, владелицей земель, на которых живут крестьяне, ее родичи?
Я думаю, нет.
Рабби Лотман помолчал. Он недолго смотрел на Маму.
На этом мы и остановились в тот день. У него заболела голова, и он не мог больше говорить. Я помог ему дойти до автомобиля, и он уехал. Вы помните, что вскоре после этого, в январе тридцать второго, он уезжал на несколько недель?
Да, отвечала она.
Говорил ли он вам, куда ездил?
Нет.
В Шанхай. Наш двоюродный брат, который живет в Шанхае, был убит как раз во время этой поездки. Его гибель была чистой случайностью, но напали на него не случайно. Мой брат отдал распоряжение напасть на него, руководствуясь приказами высших лиц. Вот что он имел в виду в тот день в декабре, когда говорил, что мы исполняем свой долг. Он думал об этом особом задании в Шанхае в следующем месяце. Он хотел рассказать мне об этом, но не смог из-за головной боли.
Я не понимаю. Он ведь мог отказаться от задания или даже вообще отменить его, сказав, что речь идет о его двоюродном брате.
Да, мне кажется, мог, и это-то меня и беспокоит.
Он рассказывал вам об этом позднее?
Нет. Я полагаю, что, когда все было позади, он не хотел больше говорить об этом. Я знаю об этом потому, что знаю, какая у него работа, и потому, что он поехал в Шанхай тайно, и из-за обстоятельств того, что там случилось.
Я ничего не понимаю.
Я тоже. Но если когда-нибудь я, Аджар и Ламеро сможем для вас что-нибудь сделать, вы должны
