на него такое глубокое впечатление, что, приехав в Париж, он телеграфировал, чтобы его коллекцию продали, а вырученные деньги по предварительной договоренности послали представителю Коминтерна в Париже. По адресу в Париже, который ему указали, находилась лавка сапожника. Агентом, конечно, оказался Аджар. Они сразу понравились друг другу.
Обычно барон, возвращаясь домой из Европы, на месяц-другой останавливался в Египте. Будучи эстетом, он наслаждался и созерцанием совершенной симметрии пирамид, и гармоничными очертаниями Храма в Карнаке. Но на этот раз он решил задержаться не в Каире, а в Иерусалиме. Там он обозревал то, что обычно осматривают паломники: Крестный путь, Сад святой Анны, Храм гроба Господня, Стену плача. И осознал, что не только задержался надолго на Ближнем Востоке, дольше чем обычно, но еще и постепенно проникается духом иудаизма.
Неизбежное всегда кажется неизбежным. Барон Кикути принял иудаизм и избрал для себя духовное поприще раввина. Тогда его титул и земельные владения в Японии автоматически перешли к его младшему брату-близнецу, моложе его на восемь минут, в то время полковнику армии, впоследствии члену Генерального штаба.
Вскоре Лотман вернулся из Палестины в Японию. Тому есть две противоречащие друг другу или, возможно, дополняющие друг друга причины, обе не вполне достоверные. По одной версии, Лотмана выслали из Палестины за то, что он развернул активную сионистскую деятельность. По другой, в то время он заболел, стал страдать от неумеренного выделения жидкости и сообразил, что в Камакуре получит лучшую медицинскую помощь, чем в Иерусалиме.
Неважно, как было на самом деле, – в начале двадцатых годов бывший барон Кикути, а ныне рабби Лотман поселяется в уголке своего бывшего поместья, которое теперь принадлежит его брату.
По природе своей он был мягким и кротким человеком. Если Аджар к старости неуклонно становился более чувственным, то Лотман – все более утонченным. Его любимым пророком был Илья, и он часто говорил, что слышал в своем саду в Камакуре тот же спокойный, тихий голос, что и пророк Илья на горе Хорев.
Так что его смерть не была несчастным случаем, как может показаться с первого взгляда.
Весной сорок пятого года американцы сбрасывали на Токио зажигательные бомбы. Лотман, как обычно, переводил в саду Талмуд, когда услышал, что на Токио начинается налет. Но американцы никогда не бомбили Камакуру, так что бояться было нечего. Лотман продолжал писать под облачным весенним небом.
В полдень из-за туч неожиданно показалось солнце, необычно яркое для весеннего дня. То ли один из американских пилотов на секунду ослеп от яркого, насыщенного цвета весенней земли, неожиданно открывшегося взору, то ли от внезапного тепла какое-то воздушное течение изменило свой ход. В любом случае, несколько бомб упали в двадцати милях от Токио, точно на сад Лотмана, немедленно поглотив его со всеми переводами в вихре огня.
Пламя было таким сильным, что полыхало всего несколько секунд. Дом и сад не пострадали. Единственное, что напоминало о взрыве, – это клочок черной выжженной земли.
После смерти Аджара нас осталось двое. Кроме Лотмана с его сладкой музыкой, было некому утешать меня. А теперь?
А теперь явилась «колесница огненная и кони огненные, и разлучили их обоих, и понесся Илия в вихре на небо».[50]
Отец Ламеро побарабанил пальцами по пустому стакану. Он поднял бутылку и увидел, что она тоже опустела. Он повернулся к окну, и вокруг его глаз собрались морщины.
Второй бутылки у нас сегодня не будет, прошептал он, да и второго шанса в жизни тоже. Еще один день актерства прошел, исчезли маски Но, и музыка, и стихи, и все, что я знал, исчезли вместе со всем, что я изведал до сих пор. Однажды я спросил себя, почему Илия называет себя Лотманом? Почему дракон называет себя Аджаром? Почему чайную чашку поворачивают трижды, прежде чем отпить глоток? Почему кото звучит лишь раз в тысячу лет?
Когда все меня покинули и я остался один, я мучительно обдумывал эти вопросы и многие другие. В одиночестве я тщился разгадать тайны, скрывающие в себе смысл жизненных испытаний. Разгадывал долго и тяжело, но теперь поднимается ветер. Скоро придет тайфун и сметет все тайны, все загадки, все невзгоды и страдания. Они как обломки кораблекрушения на берегу, любой может найти их, когда шторм уляжется. Собери их, если захочешь, и разожги на берегу костер в ночи. Смотри, как дым исчезает во тьме, и ломай голову над тем, звезды ли ты видишь вверху или что-то другое. Прислушайся к гулу моря, прислушайся, как волны трижды перекатываются, поворачивая ход тысячелетий, прислушайся и раствори свое сознание в медитации.
Отец Ламеро грустно опустил голову. Он сжал ручки кресла, набитые конским волосом.
Даже в тринадцатом веке в столице часто была неразбериха, точнее говоря, мы совершили ошибку, выбрав в качестве идеала Христа, а не Пресвятую Деву. Без матери не бывает сыновей, а женщины, у которых есть дети, пусть они даже девственницы, редко страдают запором. В прежние времена в этом доме было полным-полно кошек и всегда удавалось созерцать огни, они назывались цветами Токио. Если нам случалось увидеть цветок перед собранием Легиона, то наша беседа потом всегда обретала необыкновенную одухотворенность.
Репа. Больше двадцати лет не ем ничего, кроме репы. Полвека в этой стране. Три четверти века жизни.
Отец Ламеро склонил голову. Его длинные седые волосы упали на лицо. На дом обрушился порыв ветра, а потом наступила гробовая тишина. Минуту-другую он слушал тишину.
Слышите? Знаете, что это? Это око небес, и оно узрело нас. Но осталось ждать совсем недолго, вечность коротка. Скоро ветер вернется, сильнее, чем прежде, и император пройдет неузнанным на задворках своей столицы, и его знак на воротах будет принят за каракули крестьянина, а дворец – за кладбище, где его призрак парит меж могильными камнями. Существует так много храмов, что император не успеет посетить их все, рано или поздно ему придется уйти на покой, к своим молитвенным колесам. И теперь, боюсь, его двор не может больше ничего для вас сделать. Тринадцатый век завершается. Аджар ушел, Лотман тоже, и мне пора. Наше время истекло. Око бури сейчас закроется.
Отец Ламеро встал. Пряди волос рассыпались у него по плечам.
Квин хотел поблагодарить его, но слова заглушил ветер. Он протянул руку, но его пальцы не нашли руки старого священника. Взгляд Ламеро блуждал в древней обители, завещанной поэтам и музыкантам. Дверь за Квином захлопнулась, и он бросился на поиски убежища.
Отец Ламеро вернулся к своему труду. Комната была заставлена книгами. На его рабочем столе лежала так и не начатая рукопись, история его правления, труд столь обширный, что запись его превосходила человеческие силы. Император, восседая на троне, правил несколько сотен лет, и теперь его эпоха закончилась. Одна эра быстро сменяла другую.
Просительница.
Карлица, пристально уставившаяся ему в переносицу.
Хозяин, я закрыла ставни. Спускайтесь в подвал и не выходите, пока не кончится тайфун.
Отец Ламеро послушал храмовые колокола, удары которых символизировали состояния его сознания. Конечно, он мог уйти на покой в сосновую рощицу над морем, где когда-то, давным-давно, познавал тайны. Конечно, он может выполнить ее просьбу, если удовольствуется несовершенством.
Спускайтесь, хозяин. Спускайтесь. Скорее.
Свою жизнь, прошептал он, я посвятил облегчению людских страданий. Все эти годы, отпущенные мне Пресвятой Девой, я не искал другого оправдания собственной грешной жизни.
Его лицо исказилось. Морщины вокруг глаз залегли резче. Щеки ввалились, кожа обтянула иссохшие скулы. Он протянул руки, обхватил шею Мии и душил ее, пока ее обмякшее тело не опустилось на пол.
Оконное стекло с треском раскололось. Распахнулась входная дверь. Он медленно прошел по коридору и остановился у кухни. Она была пуста, император остался один в своем дворце. Даже принцесса спаслась бегством.
Мимо летели листья, ветви деревьев, земля – весь мир словно сдвинулся с привычных мест. Пять тысяч человек умрут сегодня в Японии, и отец Ламеро, всеми позабытый священник, чья доброта некогда утешала столь многих, будет всего лишь одним из них.
