отправили в Лондон по адресу, который я вам назову.
Но я даже не знаю, кто вы.
Стронгбоу положил на стол возле рыбы вторую золотую монету. Турок прищурился.
Как я могу быть уверен, что улов ваш подлинный и ваша рыболовная экспедиция не наносит ущерба Османской Империи?
Стронгбоу выложил на стол еще одну монету; турок вытаращил глаза на шесть блестящих золотых грудей бывшей австрийской императрицы, изрядно обнаженных и весьма впечатляющих после выкармливания шестнадцати детей.
А вдруг ваша цель — уничтожение Империи?
Стронгбоу положил четвертую и последнюю монету на стол, окружив рыбу золотом со всех сторон. Он поднял свои часы и посмотрел на них.
В данный момент вашей жизни пророк подарил вам возможность сделать выбор.
Да? Между чем и чем?
Прикарманить эти деньги, отправить мои телеграммы, позавтракать этой рыбой и застрелить любого из ваших людей, кто не подчинится. Или, если хотите, откажитесь от денег, тогда я убью вас и всех ваших подчиненных, сам отправлю телеграммы, и рыба тоже достанется мне.
Долговязый араб снова посмотрел на солнечные часы. Этот дух пустыни такой высокий и самоуверенный, что, может быть, это сам Пророк, подумал турок, и тогда какая разница, что я выберу. И хотя он очень боялся отправлять телеграммы по армейской связи, восемь огромных титек Марии Терезы составляли немалую сумму.
Время, произнес дух, прерывая размышления турка. Тот сразу же полез в столик за бумагой и ручкой.
Должно быть, такова воля Аллаха, вздохнул он.
Похоже, что так и есть, пробормотал Стронгбоу, который уже начал строчить печатными буквами непонятные четырехбуквенные комбинации.
Разгадать шифры Стронгбоу было, конечно, невозможно; прочитать их мог только его лондонский поверенный, который хранил у себя в сейфе несколько специальных запечатанных конвертов, использовавшихся для дешифровки.
В первой телеграмме содержался приказ продать поместье Стронгбоу в Дорсете со всеми землями и прочими владениями. Кроме того, поверенный должен был ликвидировать все активы, рассеянные по промышленному Северу, по Ирландии, Шотландии и Уэльсу, через сотни посредников, чтобы масштаб этих финансовых трансакций остался незамеченным.
Огромные суммы денег, вырученные от продаж, надлежало тайно перевести в пражские банки и в конечном итоге вложить в турецкий консорциум. Раскодировать вторую присланную из Тиверии телеграмму поверенный должен был лишь после того, как все состояние Стронгбоу до последнего шиллинга окажется за пределами Англии.
Если первая телеграмма была длинной и подробной, то вторая короткой. И хотя Стронгбоу не пожелал использовать официальное титулование, адресована она была королеве Виктории.
Во второй телеграмме, ссылаясь в качестве примера на свое семейство, Стронгбоу отмечал, что качество сексуальной жизни в Англии за последние семьсот лет катастрофически ухудшилось. Он признавал, что сделать что-то с этим, возможно, не входит в компетенцию королевы, но в то же время заявлял, что чувство собственного достоинства не позволяет ему далее участвовать в столь ужасающем процессе деградации.
Посему он отказывался от британского гражданства и уверял, что ноги его больше не будет к западу от Красного моря. Завершал же он телеграмму множеством скабрезных заявлений, превосходивших даже непристойности «Левантийского секса».
МАДАМ, ВЫ МАЛЕНЬКАЯ ЧОПОРНАЯ МАМАШКА, ПРАВЯЩАЯ МАЛЕНЬКОЙ ЧОПОРНОЙ СТРАНОЙ. КОНЕЧНО, ЭТО ГОСПОДЬ СОЗДАЛ ВАС ОБЕИХ МАЛЕНЬКИМИ, НО КОГО ВИНИТЬ ЗА ЧОПОРНОСТЬ?
Я НЕ УДИВЛЮСЬ, ЕСЛИ В БУДУЩЕМ ВАШЕ ИМЯ СТАНЕТ СИНОНИМОМ УРОДЛИВО ГРОМОЗДКОЙ, МРАЧНОЙ И ТЯЖЕЛОЙ МЕБЕЛИ, СКРЫТЫХ ЗЛОБНЫХ МЫСЛЕЙ, ВЫСОКОМЕРНОЙ НАПЫЩЕННОСТИ, А ТАКЖЕ ДЕТСКОЙ ПРОСТИТУЦИИ И ЦЕЛОГО СОНМА ДРУГИХ ГРЯЗНЫХ ИЗВРАЩЕНИЙ.
КОРОЧЕ, МАДАМ, ВАШИМ ИМЕНЕМ СТАНУТ ОБОЗНАЧАТЬ ХУДШИЙ ВИД СЕКСУАЛЬНОГО ЗАБОЛЕВАНИЯ, ЛИЦЕМЕРНОЕ ХАНЖЕСТВО, ОМЕРЗИТЕЛЬНОСТЬ КОТОРОГО НЕ СКРЫТЬ ДУХАМИ С ТЯЖЕЛЫМ ЗАПАХОМ ЛАВАНДЫ.
Адрес на телеграмме гласил:
Итак, глухой мальчик с копьем в руке, очистивший некогда фамильное поместье от шестисотпятидесятилетней бестолковой истории, почувствовал наконец призвание. Гигантское увеличительное стекло и бронзовые солнечные часы остались в прошлом. Дожив до шестидесяти лет, он решил стать хакимом, то есть целителем, и лечить бедняков в пустыне.
Конечно, он не мог предвидеть, что переток огромного состояния в безнадежно коррумпированный Константинополь, откуда управлялись в те дни пустынные регионы, повлечет за собой необратимые последствия далеко за пределами этого города, и к концу девятнадцатого века не только пустыня, но и весь Ближний Восток фактически будут принадлежать одному человеку, худому босоногому великану, который говорил смиренно, как араб, а порой терпел унижения, как еврей, и который к тому времени стал и арабом, и евреем одновременно, неопределенным семитом, что живет в открытом потрепанном шатре и занимается разведением овец.
Из Галилеи он пошел в Константинополь и начал учреждать банки, концессии и дочерние компании, чтобы его состояние управлялось без его участия. Сегодня он был персидским сердаром, завтра египетским эмиром, на третий день — банкиром из Багдада.
Он приобрел контрольный пакет в системе почт и телеграфа, выкупил все правительственные облигации и выпустил новые, стал тайным казначеем турецкой армии и флота, он подкупал потомков янычаров, совещался с пашами и министрами и делал именные вклады на их внуков, он приобрел права на колодцы в Мекке и на всех ведущих в Мекку дорогах, купил двести из двухсот сорока четырех существовавших в турецких владениях промышленных предприятий; он снимал и назначал патриархов армянской, греческой, римско-греческой и сирийско-греческой церквей в Иерусалиме и коптского патриарха в Александрии, он взял в концессию четыре тысячи километров железных дорог, учреждал фонды приданого для дочерей крупных землевладельцев от Персидского залива до Анатолийского нагорья, он реставрировал мозаику из золота и многоцветного мрамора в Софийском соборе, — так что к тому времени, когда он решил уехать из города, всякий, кто имел хоть какое-то влияние в этой части мира, находился под его контролем.
Втайне ото всех он купил Османскую империю.
Никто не знал и о том, что он уже обрек на разрушение Британскую империю, приговорив ее к постепенному упадку, который никогда уже не сменится рассветом. Началом этого падения можно считать тот день, когда его варварский караван выгрузился в Венеции с неподъемным грузом восточного знания. А можно начать отсчет двенадцатью годами раньше, когда он уселся на огромного каменного скарабея в Иерусалиме, чтобы изучить эту разрушительную науку. Или еще раньше, когда он намекнул в своей монографии, что англичанкам в Леванте свойственно потеть.
Но все это слишком поздние даты. Для распада великой империи больше подходит временной промежуток в сотню лет, так что, вероятно, этот необратимый курс был взят в ту теплую каирскую ночь, когда молодой Стронгбоу со смехом поворотил спину к собравшимся отпраздновать двадцать первый день рождения королевы Виктории и спрыгнул со стены сада, чтобы отправиться в свой хадж.
А теперь, сорок лет спустя, дождливым октябрьским днем, высокий сухопарый человек с важным видом закончил свои дела в Константинополе и направился к пустынным просторам Босфора; увидев, что облака уже расходятся, он постоял в звенящей капелью оливковой роще, наблюдая, как заходит солнце над Европой, потом церемонно снял кольца, украшенные драгоценностями сандалии и изысканный головной убор своего последнего маскарадного костюма, бросил их в набежавшую волну и стал пробираться через сучковатую рощу обратно, чтобы исчезнуть навсегда; босым, в одном рваном халате, с пустыми руками, он отправился на юг на Святую Землю, а может, и дальше.
Никто не заподозрил о потере, но Стронгбоу забрал из Европы куда больше, нежели одно только свое огромное состояние. Он забрал свое уникальное мировоззрение, вобравшее новые миры, свой ищущий дух, вскормленный свежей зеленью миражей.
Никогда больше Запад не даст миру нового Стронгбоу. После него будут делегации и комиссии, инженеры и войсковые гарнизоны, исправно функционирующие юридические инстанции и бесприютные странники на верблюдах. Все это будет потом, но величайшее из всех завоеваний, поход, в который человек может отправить многочисленные легионы своего сердца, завершился.
Как подобает нищему хакиму, он больше не носил с собой ни каломели, ни хинина, ни крупинок ревеня. Теперь он лечил исключительно гипнозом.
Обычно он усаживался за спиной пациента, так, чтобы не видеть его губ, не знать, что он говорит, и таким образом освободиться, позволить своим пустынным знаниям услышать его подлинные чувства. Через некоторое время он говорил больному повернуться к нему лицом.
К тому времени пациент успевал привыкнуть к пустынному пейзажу перед собой и, неожиданно оказавшись лицом к лицу с великаном-хакимом, особенно встретив его взгляд, оказывался ошеломлен. Властный, задумчивый, неподвижный, этот взгляд опускался на посетителя, и тот мгновенно оказывался в его власти.
Хаким ничего не говорил. Своими большими глазами он возрождал и вновь заселял бесплодную пустыню, которую находил среди многообразия ландшафтов в мозгу пациента, примечал далекие наносы песка, подбирал покровы и костюмы, вновь посещал забытые уголки, прислушивался к звуку ветра и пробовал воду в маленьких колодцах.
Подобно ботанику, он высаживал семена и выращивал из рассады цветы. Он осторожно дул на цветы, и те колыхались на ветру туда-сюда и вот уже начинали блестеть на солнце. Окидывал взглядом горизонт.
Глаза его отдавали последний приказ, и пациент выходил из транса. Хаким говорил ему прийти еще через недельку-другую, и если к тому времени астма или астигматизм не пройдет, нужно будет еще посидеть вместе и полюбоваться пустыней.
В это же время целитель пытался разобраться в другом, уже более личном вопросе. С тех пор как он ушел из Иерусалима, он всесторонне обдумывал тот непонятный разговор на древних языках между кротом и отшельником в пещере на горе Синай. Тщательно все взвесив, он пришел к выводу, что в пещере действительно происходила потрясающая трансформация и что Библия, считающаяся самой старой в мире, не более чем колоссальная по масштабу фальшивка.
Конечно, у него не было возможности узнать, о чем говорилось в настоящей Синайской Библии, он мог только догадываться о ее содержании. И все же он почему-то был уверен, что она содержит ключ к разгадке его собственной жизни. Тогда ему в голову пришла странная идея, и он начал задавать своим пациентам те вопросы, которые так долго задавал себе.
Вы слышали о загадочной книге, в которой написано про все на свете? Непоследовательная и страшно противоречивая книга, буквально до бесконечности?
Его пациенты беспокойно шевелились в гипнотическом трансе. Порой они отвечали не сразу, но ответы давали очень похожие. Кажется, они слышали о такой книге. Наверное, в детстве им читали из нее какие-то отрывки.
Хаким продолжал целительствовать до конца дня, а затем сидел в уединении, поражаясь схожести ответов. Если так много людей знают секрет утерянной книги, не может ли оказаться так, что все они — тайные ее хранители? И что утраченный оригинал можно восстановить, лишь если провести гипнотическое зондирование всех людей на земле?
Под тяжестью этого открытия целитель дрогнул. Правда была ошеломляющей, задача — безнадежной. Впервые в жизни он почувствовал себя беспомощным.
Уныло перебирал он в памяти десятилетия беспрестанных блужданий по песчаным далям, по лунной дорожке в поисках святого места, о котором говорил отец Якуба. Воспоминания о кротком, безмятежном карлике теперь наполняли его душу тоской, потому что хадж его завершился, а святого места он не нашел. Почему так получилось? Где оборвался след в небе?
Огромный и одинокий в сумраке, величайший путешественник своего века встал на колени и завороженно посмотрел в окружающую тьму; потерянный, сознавая свое поражение, он
