Иерусалимский покер

Некоторые — в Канаду, Австралию и Штаты. Большинство — в Южную Америку.

Сиви вздохнул.

Новая диаспора, конца им нет. Да, не так уж это невероятно. Банкам пришел конец, так я понимаю? Война?

Да.

Сиви слегка кивнул.

Это бывает, конечно. Для некоторых Старый Свет уж слишком устарел. У меня в Аргентине есть двоюродные братья, которых я никогда не видел. А что мужчины? Теперь во всех уголках Нового Света будет много-много мужских симфонических оркестров?

Не думаю. Им придется бросить музыку и снова торговать мануфактурой по сниженным ценам, чтобы прокормить «Сар». Снова мелкая торговля, только теперь в Сан-Паулу, Сиднее и Нью-Йорке.

Но только на время, Мунк. «Сары» очень умны, так что это продлится недолго.

Пожалуй.

Да, дела у них пойдут, я уверен. Я в основном о тебе беспокоюсь. Могу я быть откровенным?

Мунк улыбнулся.

Ах ты, старый греховодник. Да ты ведь и не умеешь по-другому.

Сиви одобрительно покивал и полюбовался ниспадающими складками халата, кое-где их расправив.

Во всяком случае, в последние лет сорок-пятьдесят не могу. Не могу с тех пор, как в детстве решил познакомиться поближе с существом, что косилось на меня из зеркала. И потом, у меня было преимущество — я вырос в прекрасной Смирне, где свет так чист и море так сверкает — здесь все кажется естественным, даже я. Оказалось, что похотливый зверь, глядящий на меня из зеркала, — вовсе не зверь, а просто я, по большей части безобидный и влюбленный в любовь, просто ненасытный, когда речь идет об удовольствиях, которые можно найти на укрытой от посторонних взоров полоске пляжа, где солнце стоит высоко, и белый песок мягко согревает кожу, и сверкающее синее море шепчет теперь и потом, теперь и всегда, — любовь, и жизнь, и всеисцеляющее море.

Мунк улыбнулся. Он театральным жестом отвел левую руку и начал читать стихи.

Трубадур дотронулся до струны,
Возвращаясь домой с войны.
Из Палестины песня придет,
К дому дорогу найдет.

Сиви рассмеялся.

Вот именно, сказал он. Стареющий трубадур, вечный скиталец, вечно поет о том, что грехи — и не грехи вовсе, когда они лежат обнаженными на солнце, о том, что только тьма и отчаяние превращают любовный акт в акт сожаления и печали. Но мы говорили о тебе, юный Мунк, и я собирался быть откровенным. Все очень просто. Ясно, что ты хочешь чего-то и сам не знаешь чего. Я хочу сказать, чего-то большего, чем просто работа, дом, семья, друзья или что там еще бывает. Это так, не правда ли?

Конечно.

Да, кровь говорит внятно. Моя кровь — это кровь древних греков, веселившихся в ясном солнечном свете, твоя — кровь твоего замечательного прадеда, Иоганна Луиджи Шонди, судя по одному его имени, заметь, у него были самые невероятные предки. Этот загадочный исследователь, неустанные путешествия которого так и остались для тебя загадкой. Все это всего за восемь, кратких лет? Проникнуть в Мекку и Медину и измерить Рамзесово ухо? Питаться финиками в Нубии и проходить по девятьсот миль в месяц? Разглядывать камни опустевшего розового города лишь вполовину младше времени? Да, удивительные деяния.

Я не хочу уходить, резко оборвал его Мунк. В его словах слышалась такая решимость, что Сиви даже растерялся.

Уходить? Да и я не хочу. Но откуда? Из жизни? Из Смирны? Из этого сада, утопающего в весенних цветах?

Из этой части мира, сказал Мунк.

Сиви расслабленно откинулся на спинку стула.

Ах да, Восточное Средиземноморье. Никто в здравом уме и не захочет отсюда уходить. Но разве тебе кто-то предлагал такую глупость?

Ты.

Я? сказал Сиви, еще более пораженный, чем прежде. Я? Быть такого не может. Даже и говорить не о чем.

Да, ты. Ты говорил о весне, и море, и о далеком береге, но я не собираюсь уезжать в Америку и вообще никуда не собираюсь.

Сиви наклонил голову и счастливо рассмеялся.

Ах, так вот в чем дело. Кажется, ты совсем не так меня понял, юный Мунк. Пойдем, и я покажу тебе кое-что. Как всегда, смысл всего в нескольких шагах от нас.

   Мунк и Сиви прошли через сад и поднялись в дом. На третьем этаже виллы Сиви распахнул балконные двери. Солнце затопило гавань, где все еще теснилось множество кораблей. Толпы гуляющих наводнили набережные.

Вот что я хотел тебе показать, юный Мунк. Эгейское море. Ты уже на далеком берегу, холод и сырость Европы остались далеко-далеко на севере. А ты уже поставил парус, здесь и сейчас, среди солнца и света, вот и все, что я имел в виду. Теперь понимаешь?

Сиви улыбнулся. Мунк улыбнулся в ответ.

Да, понимаешь. Вот и хорошо. Мне говорили, что ты добился особых успехов, торгуя срочными контрактами. Что ж, если ты уже, по сути, торгуешь будущим, почему бы тебе не попробовать поторговать своим?[25]

Торговля для меня мало что значит, сказал Мунк. У тебя есть твоя мечта о Великой Греции. Но ты же сам сказал: я не знаю, чего хочу.

Сиви рассмеялся. Он раскинул руки, будто хотел обнять море.

Чего ты хочешь? Ну конечно же ты знаешь, чего хочешь. Тебе нужна мечта, как и любому. Но неужели мечта — это все? Просто посмотри, что лежит у твоих ног, посмотри и успокойся. Потому что был ли когда-нибудь человек, который стоял на этих берегах и не мечтал? Это Восточное Средиземноморье, юный Мунк, здесь рождаются все мечты. Люди, давшие западному миру его богов и цивилизацию, пришли отсюда, и тому есть веская причина.

Какая причина?

А я уж испугался, что ты никогда меня об этом не спросишь. Странно, как это молодежь отрицает мудрость старости и хочет дойти до всего своим умом. Духовный опыт не может быть передан, только пережит, и с мудростью то же самое. А в чем причина, Мунк? В свете. В чистоте здешнего света. В этом свете человек чувствует, что для него нет пределов. Здесь он учится видеть, и зрелище, что предстало ему на здешних берегах, опьяняет его. Оно вдохновляет на странствия и подвиги. Не останавливаться на достигнутом, идти дальше, проникать глубже, еще и еще. Отсюда любопытство древних греков и бесстрашие, с которым они познавали человеческую душу. Драмы, которые разыгрывались на этих берегах двадцать пять веков назад, три тысячи лет назад, навсегда останутся непревзойденными. Это был смех, это была трагедия, и вот такой-то мы и знаем жизнь. Даже сегодня мы знаем о жизни ничуть не больше. И странно, что они скромно объясняли свой смех и свои трагедии вмешательством богов. Это было совсем не так. Это чудо принадлежало только им. Они и были этим чудом. Они стояли на этих берегах, плакали, смеялись и жили этими жизнями.

Старик улыбнулся и погладил усы.

Ну и что ты думаешь обо всем этом?