Видишь? грустно прошептал он. Молодое поколение больше не верит в меня. Совсем. Они думают, что я просто бесполезная старая развалина.
Что? Эти жирные оборотни из купеческих семей? Да кому они нужны? Уже приняли по кальяну с утра и сейчас под таким кайфом, что вряд ли поверят хоть во что-нибудь. Черт с ними, мы ведь говорили о Мунке и Каире, двух очень милых ребятах. Я в том смысле, что тебе не стоит беспокоиться, они ведь такие славные ребята.
Может быть, но я все равно пока очень их стесняюсь. Время придет, пресвитер Иоанн, и я лучше подожду, пока не найду в себе мужества сблизиться с ними. Они мне уже нравятся. Разве этого не достаточно?
Достаточно, вполне достаточно, так что пусть все будет, как ты хочешь. Слушай, а я тебе когда- нибудь рассказывал, что у меня было настоящее имя до того, как пять лет назад я приехал в Иерусалим?
У всех были другие имена до того, как они здесь оказались.
Верю. Но что, если ты время от времени будешь называть меня этим именем?
Хадж Гарун был озадачен.
А зачем?
Да просто чтобы я не путался — я ведь с этим именем родился. Бывает, что мы с тобой разговариваем и я начинаю путаться. Знаешь, время и все такое, иногда это такой кавардак, что просто ужас.
Время — это да, пробормотал Хадж Гарун.
Да я уж знаю. Ну хотя бы иногда. О'Салливан Бир, вот оно, имя. Или просто О'Салливан, если это слишком длинно.
Ирландское.
Оно самое. Можешь меня так называть, чтобы я почувствовал твердую почву под ногами?
Если хочешь.
Будет славно.
Они вошли в садик возле церкви Святой Анны и присели на скамью. Хадж Гарун развязал зеленые ленты под подбородком, снял ржавый шлем и протянул его О'Салливану.
Видишь эти вмятины рядком, О'Рурк? Они появились пять или шесть веков назад, когда я выходил из этого самого грота.
Ты бился до последнего? Выходил из пещер, а крестоносцы перегородили все выходы?
Нет-нет. Я и правда выходил из пещер, но никого кругом не было, к несчастью для меня. Ты помнишь, какой низкий потолок на лестнице, ведущей к выходу из грота? Мой факел погас, была ночь, и я бился головой о свод на каждом шагу. Наконец я так разозлился, что боднул потолок, и застрял.
Застрял?
Мой шлем, О'Бэнион, шлем застрял в расщелине между двумя камнями в потолке. И тут я потерял опору и повис в воздухе, зацепившись шлемом. Мне казалось, будто у меня сейчас оторвется голова.
Ну, это чувство нам знакомо. У меня так иногда с утра бывает. И как ты выбрался?
Никак. Мне пришлось провисеть там остаток ночи. На следующий день пришли паломники и освободили меня. Они тянули меня за ноги, а это было еще ужаснее. Тогда я и впрямь почувствовал, что у меня отрывается голова.
Хадж Гарун нерешительно замялся.
О'Доннелл?
Да?
О'Дрисколл?
Я здесь, от ушей и до самого хвоста.
Знаешь, мой разум вдруг совершенно опустел.
И почему?
Не представляю себе. Я должен это обдумать.
Хорошо.
Но это не поможет, потому что разум-то у меня опустел. Не с чего начать. Господи, мне кажется, что я сегодня заплутал, бродя по кругу.
Неожиданно Хадж Гарун рассмеялся.
Я знаю почему. Это потому, что мы здесь. Это для меня особенное место.
Старик хихикнул и снова водрузил шлем на голову. Он побрел к церкви и начал изучать стену. Он внимательно оглядел себя в маленьком несуществующем зеркале и отступил на шаг, чтобы осмотреть себя в полный рост. Все это время он что-то бормотал, улыбался и поигрывал бровями.
Кажется, серьезно озабочен собственной внешностью, подумал Джо.
О'Брайен?
Да?
Я никогда не видел шлема, на котором было бы больше вмятин, чем на моем. Не похоже ли это на самое историю? Всегда наготове очередная порция ударов по голове? Неизбежных и неотвратимых?
Вроде бы так.
Но есть и другие минуты в жизни, О'Коннор, действительно незабываемые минуты. Вот, например, в этом самом саду, во времена моей юности.
Твоей юности? Ничего себе крюк. Куда тебя на сей раз занесло?
В эпоху персидского вторжения. Вот были времена, ты и представить себе не можешь.
Хадж Гарун мягко рассмеялся.
Такие длинные, неторопливые дни, О'Дэйр. Пока мы жили под персами, я без конца ел чеснок и всегда носил кожаный браслет, в который было вшито правое яичко осла.
Да ты что. Что за странный обычай?
Чтобы умножить мою мужскую силу.
Ах вот как.
Да. И когда это было необходимо, я мог вызвать у женщины выкидыш через рот.
Это как?
Да вот так. В те времена такое все еще было возможно.
Понимаю.
И я тогда очень часто общался с дамами, поэтому мне приходилось этим вплотную заниматься. Горячие были деньки, О'Кейси, когда персы были здесь.
Горячие?
Секс. Только секс и еще раз секс. Секс без правил. Я был ненасытен.
Жар в паху, другими словами. Все не мог утолить жажду?
Да, не мог. До тех пор, пока царевна наконец не взяла меня в любовники. Я даже год помню. Четыреста пятьдесят четвертый до Рождества Христова.
Да иди ты! Чеснок и правое яичко осла в четыреста пятьдесят четвертом году до Рождества Христова сделали свое дело? Это поразительно уже само по себе, ведь такая точная датировка тебе, мой друг, не свойственна. Обычно мы с тобой можем разве что определить эпоху, да и то приблизительно.
Но здесь я не ошибаюсь. Тот год был действительно особенный. Давай покажу, где все начиналось.
Джо последовал за ним в сад. По дороге Хадж Гарун останавливался, и восхищался цветочками, и все называл Соломоновой печатью.
Что ты такое несешь? спросил Джо. Они же все разные. Разве они не по-разному называются?
Не здесь. Здесь каждый цветок есть печать Соломонова. Видишь эту купель, О'Нолан?
Провалиться мне на этом месте, ежели не вижу.
Вот здесь-то я ее и встретил, прямо на этом самом месте. И в руке у нее была Соломонова печать.
У кого?
У царевны.
Куда делось солнце? спросил Джо. Почему мне кажется, что сейчас пойдет дождь?
