Были и другие сценки, потому что я любила делать наброски и писать красками в любом уголке Нью-Йорка, хотя Джонни считал, что это глупо.
Когда выставка уже была готова, меня потрясло то, что он был настроен против и откровенно завидовал моей работе. Он посмеялся над скромным обзором выставки в «Тайме», хотя было замечательно уже то, что он там появился, и сказал, что имя Аманды Остин осталось таким же неизвестным, как и раньше.
Вот тогда я противостала ему. Я доставала блокнот для набросков при каждом удобном случае, чего никогда раньше не делала, хотя видела, как остывает ко мне Джонни прямо на глазах. Он не хотел, чтобы его жена делала карьеру, он даже не хотел, чтобы она вообще работала. Он был старомодным и викторианским по воспитанию, и я тоже стала охладевать к нему, когда поняла это. Поэтому он решил уйти, а я не стала его удерживать. И когда он ушел, у меня появилось чудесное чувство свободы, как будто я избежала какой-то опасности. Я больше никогда не позволю себе влюбиться в мужчину-деспота. Но все- таки я скучала по нему. Я еще не настолько охладела, как думала, и иногда бывало так, что я уже протягивала руку к телефону, чтобы позвонить ему и сказать, что пусть будет так, как он хочет, только пусть он вернется. И только сильное чувство самосохранения удерживало меня от этого.
Прошел уже год с тех пор, и я пыталась не замечать в себе чувства боли и пустоты. У меня была работа, и я не хотела опять влюбляться. У меня были друзья-мужчины, но они ничего для меня не значили, и жизнь становилась ужасно скучной, бессмысленной.
Мне нужно было поменять обстановку — полностью изменить свою жизнь. Я сняла браслет и бросила его на стол. Я не собираюсь терзаться от прошедшей неудачной любви.
Нужно было обдумать еще одну вещь. Эта вещь была нематериальной и, может быть, самой странной. Это был мой ужасный сон. Пугающий, повторяющийся сон, граничащий с кошмаром, он иногда преследовал меня и днем.
Он всегда был одним и тем же. Тяжелый, яркий свет с неба, и на этом синем фоне, как грязное угольно-черное пятно, стоит дерево. Очень старое дерево, с темными, покореженными ветвями, которые, казалось, тянутся ко мне — как будто их листья-пальцы хотят меня схватить и терзать. И всегда при виде этого дерева меня охватывал страх. Я знала, что если я буду долго на него смотреть, крайний ужас поглотит меня. Но прежде чем то, что мне угрожало, должно было случиться, я всегда просыпалась. Ребенком я просыпалась с криком, и отец приходил, чтобы успокоить и утешить меня. По мере того, как я росла, кошмар приходил все реже, но он еще и теперь беспокоил меня, и я хотела знать его истоки. Было ли подобное дерево в Санта-Фе? Если я найду его, пойму ли я причину ужаса и смогу ли освободиться от него?
И все же — не сон был решающим фактором. Я приняла решение благодаря письму дедушки, словам, которые написала бабушка, и миниатюре с изображением матери. Я хотела знать правду о Доротее Кордова Остин — какой она была и как умерла. Если здесь была скрыта какая-то трагедия, я хотела, чтобы ее больше не скрывали. Случилось так, что я знала свои корни только по отцовской линии. С материнской стороны была пустота, и это вызывало во мне тяжелое чувство. Если там было темное пятно, оно стало частью меня, и я хотела о нем знать. Как могла я понять себя, если ничего не знала о половине своих предков? Они сформировали и меня тоже: в моей жизни бывали случаи, когда я чувствовала свою духовную близость с чем-то иным, нежели скалистая Новая Англия тети Беатрисы и обычная мягкость отца. Иногда во мне бушевали страсти. Иногда я чувствовала в себе порыв той же самоуверенной властности, что сквозила в письме моего деда. Казалось, во мне дремлет какое-то скрытое чувство, нуждающееся в выходе, которого сейчас не было.
Итак, кто же я? Пока я этого не узнаю, как я могу вступать в какие-либо разумные человеческие отношения? Я часто удивляла и Джонни, и сама себя, и не знала, почему. Я должна узнать.
Я протянула руку и набрала номер авиакомпании, которая осуществляла рейсы в Альбукерк.
II
Сияло послеполуденное солнце, такси и автомобили останавливались у здания аэропорта, чтобы высадить или взять пассажиров. Я стояла со своими сумками недалеко от выхода из багажного отделения, как мне было сказано в телеграмме от кузины Элеаноры Бранд. Никто меня не ждал, никто не приехал с тех пор, как я вышла из самолета, хотя другие пассажиры уже забрали свой багаж и уехали. Я ждала с нетерпением и беспокойством приезжей. Я понятия не имела, как выглядит Элеанора, но поскольку я стояла в указанном ею месте, она сама должна была найти меня. Женщина лет сорока быстро прошла в дверь и резко остановилась, глядя по направлению багажного отделения. Вначале я не обратила на нее внимания, с первого взгляда решив, что она не может быть Элеанорой. Я почему-то думала, что Элеанора должна быть молодой. Но когда она стала меня упорно разглядывать, я почувствовала беспокойство. Это явно не был обычный интерес к незнакомому человеку, и я снова посмотрела на нее, встретившись с ней взглядом.
У нее были короткие, довольно темные русые волосы и ореховые глаза, у уголков которых уже залегли тонкие лучики морщинок. Она была невысокой, но прекрасно сшитые брюки коричневого цвета сидели на ней хорошо. На лимонно-желтой блузе выделялось ожерелье из бирюзы и серебра. Чувствовалось, что эта женщина отчаянно пытается выглядеть молодой.
Когда она поняла, что я тоже смотрю на нее, она, казалось, взяла себя в руки, улыбнулась мне немного извиняющейся улыбкой и подошла.
— Ты, конечно, Аманда. Ты дочь Доро, невозможно в этом ошибиться. Извини, что я тебя разглядывала, но ты меня поразила, и я должна была к тебе привыкнуть. Поразительное сходство. Я удивлена, как сильно ты на нее похожа.
Я растерялась от такой откровенности и почувствовала себя немного задетой оттого, что меня так открыто разглядывали.
— Вы Элеанора? — начала я.
— Нет. Хотя, полагаю, я твоя троюродная сестра или что-то в этом роде. — Она пошла к выходу. — Я Сильвия Стюарт. Мы с мужем — соседи твоего дедушки. Ты уже давно ждешь? Я поздно выехала, потому что они обратились ко мне в последний момент, а сюда от Санта-Фе час езды. В доме Кордова тревога. Элеанора исчезла. Ушла совсем, и никто не знает, куда. Она не спала в своей постели этой ночью, а Гэвин, ее муж, приехал только утром, поэтому он ничего не знал. Вот моя машина. Подожди, я открою багажник и положу туда сумки.
Я смотрела, как она укладывает мой этюдник рядом с двумя сумками. У меня не было времени задавать вопросы, и я молчала, пока Сильвия Стюарт не села за руль, а я — рядом с ней. Во всяком случае, она была моей дальней родственницей, и я могла начать знакомство с семьей с нее.
— У них есть какие-нибудь мысли по поводу того, что с ней могло случиться? — спросила я, когда мы выехали на главную дорогу.
Она бросила на меня еще один изучающий взгляд, который, казалось, взвешивал и оценивал, как будто ее беспокоила моя внешность и она пыталась прийти к какому-то выводу относительно меня. Ее настойчивые взгляды вызвали ответное беспокойство, потому что мне казалось, за ними скрывалось что-то такое, чего я не могла понять.
Она выразительно и, пожалуй, немного критически пожала плечами.
— Кто может сказать, что случилось с Элеанорой? Может, ее похитили, убили — кто знает? Хотя, я подозреваю, не стоит на это надеяться. Скорее всего, она сбежала куда-нибудь сама. Просто чтобы свести с ума Гэвина. Она очень похожа на твою мать — любит вести себя непредсказуемо. Это проявление своевольного кордовского характера, которым так гордится твой дедушка.
Я не знала, как реагировать на ее легко и необузданно сделанные замечания, поэтому стала смотреть в окно на окраины города, по которым мы проезжали. Все купалось в потоках обжигающего солнечного света, и я невольно вспомнила свет в моем повторяющемся сне — яркий солнечный свет, отражающийся от земли цвета охры, заполняющий все вокруг.
Нет. Песок. Цвет песка — бледно-грязный. Земля, дома, все, кроме подернутого дымкой кобальтового неба, было цвета песка. Пейзаж был очень неожиданным для глаз человека, приехавшего с востока, глаз, привыкших к граниту, бетону и пригородной зелени. Но мне нравилась яркая интенсивность света. Она казалась мне знакомой и не только из-за моего сна.
— Я не знала своей матери, потому что была очень маленькой, когда она умерла, и ничего не помню. А вы, очевидно, ее знали?
— Я ее знала. — Ее тон был сухим, загадочным. — Я с ней выросла. Я росла с ними всеми — я имею в виду семью Кордова.
