Сейд. Джихад крещеного убийцы

эту честь смолоду – когда от кровников бежал. Ныне ли решаться на еще большую смелость?.. Еще большее предательство?..

Нет грязнее того, кто бесчестье совершив, от страха в честь возвратиться хочет – так говорят тюрки- огузы на далеком Кавказе. Страшно звучит, но еще страшнее думать, как обнимает черкеску этот... Мужчина!.. Ядом в сердце, желчью в печени, кровью в глазах, пожелтевших от бессонных ночей... Она – с другим! И страха уж нет, только – ненависть! Пусть только вернется во дворец...

* * *

История повторяет себя! Даже красится одинаково. Губы – в цвет крови. Кровью должно быть смыто бесчестье черкеса при дворе Повелителя Двух Морей... Глаза – в цвет желтой бессонницы. Ибо не спят ревнивцы. Одежды – в черный траур ночи и белый траур дня – ведь ночью черной всё в черни скроется, и светом белым ослепит после...

И только железо презренное – кандалами на запястье... Сжали вмиг, когда уже неизбежно было – и полет кинжала, чья рукоять – травленное узором с двуглавым орлом серебро... Как в далеких Губачах... Но откуда взялся тот, кто принял клинок – смесь стали и серебра – в плоть плеча своего? Под самым горлом того, кто сегодня будет спать с черкеской?..

Почему так холодно? На улице весь день было жарко – фонтаны во дворе не справлялись, холодную воду под камни пустили, чтобы остудить помещения к приходу Повелителя... А сейчас – холодно... Как будто жизнь теплой струей утекает из под лопатки, пробитой железом в руке этого лысого... как его? Копт? Хорошо, что всё закончилось...

* * *

Черкеска ночью в покои не придет, сказал евнух-смотритель гарема. Утопилась в бассейне хамама... За что? Неужели из-за той отвратительной, некрасивой сцены, устроенной ее соотечественником, этим низким предателем? И за что? Он прибыл к султану еще пятнадцать лет назад и быстро стал одним из приближенных. Султан обласкал его подарками и сделал своим царедворцем, хотя воин из него был никакой. Зато знамя нарисовал великолепное! И черкеску сам же в дар привел своему султану. Так что же случилось? Почему он пытался убить его сегодня, перед самым вечерним намазом, причем на глазах у гостей...

А ведь удивительными людьми оказались эти трое таинственных христиан! Тот, что с глазами, подобными оливам, быстрый как молния, бросился вперед и принял кинжал, летевший прямо в горло султану, себе в плечо. Другой, громадный египтянин, гибко, словно большая кошка, прыгнул к черкесу, на ходу, не останавливаясь, вытащил ханжар из ножен стражника, который даже пошевелиться не успел, а ведь лучшие из лучших в дворцовой охране служат!.. Пока стражник успел что-то понять, ханжар уже был под лопаткой черкеса-изменника, а монашка молчаливо и спокойно накладывала тугую повязку на плечо своего спутника, после чего быстрым движением извлекла кинжал и принялась обрабатывать рану... Посмотрела на султана, по-своему истолковала его изумленный взгляд и на довольно сносном арабском, но очень тихим голосом, пояснила:

–?Плечо надо сначала перетянуть, чтобы кровью из раны ковры не испачкать. Да и на случай, если кинжал отравлен был, остановить ток крови в руке желательно...

Султан лишь кивнул в ответ на эти слова. «Ей далеко не впервой лечить раны от оружия», – подумалось ему. Тихий хрип, предвестивший кончину изменника-черкеса, заставил его забыть об удивительных гостях и, наконец, посмотреть на того, кто пытался его только что убить. Обмякшее, грузное тело светловолосого придворного покоилось в могучих руках Египтянина, державшего его, как ребенка, но лицом вниз, спиной же, пробитой ханжаром – вверх. «Наверное, тоже чтобы ковер не испачкать?! – подумал Султан. – Смерть, должно быть, ремесло этих людей!»

Вечерний намаз очистил мысли, вернул спокойствие сердцу. После намаза султан велел подать благодарственный ужин для своих гостей и спасителей, а также раздать городской бедноте мясо трех сотен баранов, забитых еще утром для гарнизона дворцовой стражи. Саркардары сами заявили, что будут неделю держать строгий пост-орудж, и есть лишь хлеб, и пить только воду, ведь не вмешайся гости-христиане, жизнь своего султана они защитить не смогли бы. «Пусть посидят на хлебе и воде, разжирели совсем!» – думал султан, видя, какими глазами отвыкшие от поста стражники смотрят на суфру — скатерть с яствами, накрытую в честь гостей. Ягненок, запеченный целиком в печи-тандыре, жаренная в масле нежнейшая рыба- чупра, крупные маринованные маслины-зейтун, хайдари- йогурт с зеленью и чесноком, йапрак сарма- рис со специями, завернутый в молодые виноградные листья и тушенный в оливковом масле. И холодный шербет с лимоном и шафраном – ибо подаватьхарам в этот вечер, когда волею Аллаха султан смог избежать почти неминуемой смерти, было бы кощунством! Сам султан от мяса воздержался, лишь не смог устоять перед рыбой, но ел мало, решив и сам с завтрашнего дня держать пост в благодарность за спасение. Зато много говорил:

–?Вы словно одно целое. Рука защищающая! – Султан указал на Сейда, который молча и сосредоточенно разделывался с чашей маслин. Затем перевел взгляд на Египтянина, устрашающе быстро поглощавшего нежное мясо печеного ягненка – Рука карающая! И – сердце исцеляющее!

Последние слова султана были обращены к монашке, которая пробовала все блюда понемногу и сейчас вымакивала краюхой хлеба остатки йогурта-хайдари со дна керамической плошки- кясе. «Эти трое долгое время голодали!» – вдруг с изумлением понял султан.

–?Что же вы на самом деле ищете? Зачем меч, щит и сердце вместе вышли в путь? Я говорю, как поэт, потому что люблю поэзию, хотя мне и далеко до великих мастеров словесности... Но если бы Всевышний одарил меня талантом, я бы спросил так:

* * *

Куда направлена рука, что держит острый меч?

И от какого же врага щит должен оберечь?

И сердце, нежности полно, чего должно стеречь?

* * *

Аккуратно вытащив косточку маслины и положив ее на край пустого блюда, Сейд медленно поднял голову, и глаза его словно смотрели в пустоту. Из губ же полились стихи:

Не меч и нож несет рука, что силою полна.
В руке той ярость, что острей дамасского клинка.
В младенцах – мудрость стариков, виной тому —
война.
Убийцы мир хотят вернуть. Ведь жизни нить тонка.
И сердце, нежности полно, войной иссушено.
И снова верить и любить пытается оно.
Быть может, на пути домой найти ей суждено
Награду за судьбу святой, что прожита давно?
Лишь щит не ищет ничего, он в трещинах и слаб.
Ведь клятвы смерти не чинить он стал навеки раб.
Пусть панцирь крепок, но едой стать обречен, как краб
Для хищных рыб. В бою всегда щит пьет вины шар’аб.
В победе слава – для меча, копья или кинжала.
Ведь поразить наверняка способно только жало.
Но если пораженья дух вдруг сердце защемит —
В погибели вину несет один лишь только щит.
И вот отправились они в свой путь, в Великий Град.
Туда приводят все пути. И нет пути назад.
Волшебник злой во граде том, он вызвал дух войны.
Виновный в тысячах смертей – не ведает вины.
И причаститься чрез шар’аб, и выпить свой харам,
Чтобы войну остановить, обязан тот имам.
И сердце, и рука с щитом, и яростный клинок
Затем в дороге, чтоб свершить священный свой зарок.
И пусть поможет в этом им Единый Сущий Бог!

Султан выглядел сраженным. Поэзия была, возможно, единственным, после аль-джабра, что по-настоящему трогало его. Впрочем, в отличие от математики, любовь Повелителя Двух Морей к изящной словесности не была общеизвестна – не любил великий правитель, когда его подозревали в мягкости, а уж в неспокойные времена этого и подавно следовало избегать. Но предательство черкеса... чудесное спасение... и вот – эти стихи! Спокойствие султана вновь было потрясено, но теперь это потрясение переходило в восторг, и чувство это не замедлило излиться в синя’дяфтяр -«импровизации, идущей из груди»:

Я видел беркута полет —
Прекрасен он и строг.
Он в смертоносности своей
Красу явить мне смог.
Но мигом позже я узрел,
Как беркут – розой стал,
И пел, подобно соловью,
И Красоту являл.

Султан замолчал, словно захлебнувшись от чувств, наполнявших его сердце. Монашка смотрела на него широко открытыми, полными удивления глазами. «Она очень красива!» – подумал султан, и ему стало очень приятно оттого, что эта женщина, судя по всему, понимающая по-арабски, смогла оценить его стихи. Признаться,