– Вы познакомились с ним, когда он работал в Москве? – перекинув головку на другое плечо – такая у нее была смешная манера: склонять голову к плечу, – спросила Рейчел.
Валентина задумалась на мгновение, она так устала, что вести светскую беседу по-польски, да еще чуть привирая там и сям, у нее не было сил:
– Честно говоря, мы с Мики поженились...
Кровь бросилась Рейчел в лицо. Она выскочила из гостиной, и по всему дому разлетелся ее звонкий голос:
– Дэвид! Дэвид! Иди сюда скорее!
Дэвид, ее муж, такой же высокий и хрупкий, как Мики, в красной домашней куртке и в ермолке, стоял на верху лестницы. В руках он держал толстенную авторучку.
«В чем дело?» – говорил он всем своим видом, но молча.
Они были прекрасной парой, родители Мики. Каждый из них нашел в другом то, чего не имел в себе, и восхищался найденным. Подойдя к шестидесяти и поднявшись к возможным границам супружеской и человеческой близости, готовясь к длинной счастливой старости, оба они несколько лет тому назад с пронзительным ужасом обнаружили, что их единственный сын отказался от законов своего пола и уклонился в такую языческую мерзость, которую Рейчел не могла даже назвать словом.
– Мы были счастливы, слишком счастливы, – бормотала она бессонными ночами в своей огромной торжественной постели, в которой они с тех пор, как совершили свое ужасное открытие, ни разу больше не прикоснулись друг к другу. – Господи, верни его к обычным людям!
И она, еврейская девочка, спасенная от огня и газа монахинями, почти три года оккупации укрывавшими ее в монастыре, шла на самое крайнее, обращаясь к матери того бога, в которого она не должна была верить, но верила:
– Матка боска, сделай это, верни его...
Популярная просветительская литература, доходчиво объясняющая, что с сыном ее ничего особенного не происходит, все в порядке и гуманное общество оставляет за ним полное и священное право распоряжаться своими причиндалами как ему заблагорассудится, не утешала ее старомодной души.
Теперь ее муж спускался к ней по лестнице и, глядя в ее розовое, счастливое лицо, гадал, что за радость у нее приключилась.
Радость – увы! фиктивная – сидела в гостиной и таращила сами собой закрывающиеся глаза... Так начиналась Валентинина Америка...
Алик зашевелился, Валентина легко вскочила:
– Что, Алик?
– Пить.
Валентина поднесла к его рту чашку, он пригубил, закашлялся.
Валентина теребила его, постукивала по спине. Приподняла – ну совершенно, как та кукла, которую сделала Анька Корн:
– Сейчас, сейчас, трубочку возьмем...
Он снова набрал в рот воды и снова закашлялся. Такое бывало и раньше. Валентина снова его потрясла, постучала по спине. Снова дала трубочку. Он опять начал кашлять и кашлял на этот раз долго, все никак не мог раздышаться. Тогда Валентина смочила водой кусочек салфетки и положила ему в рот. Губы были сухие, в мелкую трещинку.
– Я помажу тебе губы? – спросила она.
– Ни в коем случае. Я ненавижу жир на губах. Дай палец.
Она положила палец ему между сухих губ – он тронул палец языком, провел по нему. Это было единственное прикосновение, которое у него еще оставалось. Похоже, это была последняя ночь их любви. Оба они об этом подумали. Он сказал очень тихо:
– Умру прелюбодеем...
Валентина жила тогда трудно, как никогда. С работы она обычно ехала прямо на курсы. Но в тот день пришлось заехать домой, так как позвонила хозяйка и попросила срочно завезти ключи: что-то случилось с замком, но Валентина не поняла, что именно. Она отдала ключ хозяйке, но и этим ключом входная дверь не открывалась. Оставив хозяйку наедине со сломанным замком, Валентина, прежде чем ехать на курсы, зашла в еврейскую закусочную за углом – к Кацу. Цены здесь были умеренными, а сандвичи, с копченой говядиной и индюшатиной, превосходными. Дюжие продавцы, которым бы ворочать бетонными чушками, артистически слоили огромными ножами пахучее мясо и переговаривались на местном наречии. Народу было довольно много, у прилавка стояло несколько человек. Тот, что стоял перед Валентиной, к ней спиной, с рыжим хвостом, подхваченным резиночкой, по-приятельски обратился к продавцу:
– Послушай, Миша, я хожу сюда десять лет. И ты, Арон, тоже, вы стали за это время в два раза толще, а сандвичи стали вдвое худей. Почему так, а?
Мельтеша голыми руками, продавец подмигнул Валентине:
– Он мне делает намек, ты понимаешь, да?
Человек обернулся к Валентине – лицо его было смеющимся, в веснушках, весело топорщились рыжие усы:
– Он считает, что это намек. А это не намек, а загадка жизни.
Продавец Миша нацепил на вилку один огурчик, потом второй и уложил их рядом с пышным сандвичем на картонной тарелке:
– Н
Валентина кивнула, нож замельтешил в руках Миши. Рыжий сел за ближайший стол, там как раз освободилось еще одно место, и, взяв из рук Валентины тарелку и поставив на свой столик, отодвинул ногой стул.
Валентина молча села.
– Из Москвы?
Она кивнула.
– Давно?
– Полтора месяца.
– Ага, и вид еще не обстрелянный. – Взгляд его был прямым и доброжелательным. – А чего делаешь?
– Бэби-ситтер, курсы.
– Молодец! – похвалил он. – Быстро сориентировалась.
Валентина разложила сандвич на две половинки.
– Ты что! Ты что! Кто ж так ест! Американцы тебя не поймут. Это святое: разевай рот пошире и смотри, чтоб кетчуп не капал. – Он ловко обкусил выпирающую начинку сандвича. – Жизнь здесь простая, законов всего несколько, но их надо знать.
– Какие законы? – спросила Валентина, послушно сложив вместе две разобранные было половинки.
– Вот этот, считай, первый. А второй – улыбайся! – И он улыбнулся с набитым ртом.
– А третий какой?
– Как тебя зовут?
– Валентина.
– Мм, – промычал он, – Валечка...
– Валентина, – поправила она. «Валечку» она ненавидела с детства.
– Валентина, вообще-то мы с тобой не очень хорошо знакомы, но так и быть – открою. Второй закон Ньютона здесь формулируется так: улыбайся, но жопу не подставляй...
Валентина засмеялась, кетчуп потек на ее шарф.
– А все-таки – третий.
Алик стер кетчуп:
– Сначала надо первые два выучить... Эти сандвичи лучшие в Америке. Best in America... Это точно. Этой харчевне почти сто лет. Сюда приходили Эдгар По, О. Генри и Джек Лондон, брали здесь сандвичи по
