голодный кот, и едва не засыпал за столом.
– Спасибо, Тетирочка, – бормотал Шурик и, испытывая чувство вины перед велосипедом, отводил его невыгулянным обратно в сарай, целовал старушек и падал на бугристый диван, засыпая на лету.
Ирина разводила в тазике тёплую воду, долго мыла посуду, издавая тихое бормотание. Болтливость её была робкой: не привыкшая в своём одиночестве к собеседникам, она вела себе под нос нескончаемый монолог.
Так, едва раскрыв глаза, она начинала утреннюю песню, что погода хорошая, молоко чудесное, кофе убежал, тряпочка куда-то запропала, чашка не очень хорошо вымыта, и какой милый узор на блюдечке. К вечеру речь её от усталости замедлялась, но она всё говорила, говорила – о том, что солнце село, и стемнело, и сырость идёт от земли, а табак под окном пахнет, пахнет... И, спохватываясь, спрашивала: не правда ли, Верочка? В собеседнике она давно не нуждалась, отклика не требовала.
Вера была вполне довольна компаньонкой. Хотя Ирина была её моложе на два года, в быту всё расставилось обычным для Верочки образом: как будто Елизавета Ивановна прислала ей на время свою заместительницу – готовить, убирать комнаты, заботиться... Только пообщаться с Шуриком было невозможно: объевшийся Шурик так молниеносно засыпал, что не удавалось Вере обсудить с ним богатые культурные новости, которых было множество в тот год: перевели Скотта Фицджеральда, Роберт Стуруа поставил «Кавказский меловой круг», должен был приехать в Москву знаменитый кукольный театр из Милана... Ирина Владимировна, хоть и была библиотечным работником, но, оглушённая временным изобилием продуктов питания, никакие могла соответствовать культурным интересам родственницы.
Наутро Шурик вскакивал по будильнику, съедал трёхступенчатый завтрак, изготовленный неутомимой Ириной, и, не тревожа материнского сна, бежал на электричку. Вечером ждала его Валерия в пролетающих через спину и грудь аистах, и он исполнял своё обещание – честно, трудолюбиво, добросовестно, как учила его бабушка относиться ко всем своим обязанностям.
К этому времени Валерия призналась ему, что никогда бы не позволила себе романа с мальчиком, если бы не давняя её мечта родить ребёнка. Шурик смутился: один ребёнок за ним уже числился.
– Это мой последний шанс. Неужели ты откажешь мне в том, чего сама природа хочет? – горячо шептала Валерия. И Шурик не отказывал в том, чего хотела природа.
Всё лето он трудился на благо природы, не покладая рук, и в конце августа Валерия сказала ему, что труды его увенчались успехом – она беременна. Когда врач из женской консультации подтвердила шестинедельную беременность, Валерия вспомнила о своём обете и решила на этот раз сохранить верность слову, данному Господу. Она проплакала ночь: благодарность, горечь полного отказа от мужской любви, – как тогда представлялось, – мечта о девочке и страх за ребёнка, вынашивание которого было ей запрещено всеми без исключения врачами... Считалось, что при её заболевании беременность и роды совершенно противопоказаны. Всё это смешалось в слезоточивую смесь. Но слёзы эти были скорее счастливыми...
После окончания дачного сезона Валерия объявила Шурику, что встречаться они больше не будут и подарила ему на память гравюру из отцовской коллекции – «Возвращение блудного сына» работы Дюрера. Намека Шурик не понял, принял и отказ, и подарок со смирением и без большого огорчения. Домой его Валерия больше не приглашала.
На работе свою начальницу он видел довольно редко: она большую часть времени проводила в своём кабинете, а Шурик сидел теперь в каталоге... Когда они сталкивались в коридоре, Валерия Адамовна многозначительно сияла ему синими глазами и улыбалась беглой улыбкой, как будто и не было ничего между ними. А он испытывал приятную теплоту и чувство удовлетворения от хорошо сделанной работы: он знал, что она ему благодарна...
35
Московская квартира, пропылённая и заброшенная, имела нежилой вид. Ирина Владимировна, вернувшаяся с дачи вместе с Верой, сразу же принялась за влажную уборку. Полных три дня она елозила с тряпкой, бормоча нескончаемую песню: комочек в самый уголок забился, сейчас мы его вытащим... паркет хороший, дубовый, а под плинтусом щель... тряпочку пора прополоскать, прямо чёрная... и откуда такая грязь берётся...
Вера спустилась с книжкой во двор, села на лавку. Читать не хотелось. Она млела на солнце, прикрыв шею газовым шарфиком от запрещённых врачами смертоносных лучей.
«Жаль, что так рано с дачи съехали, – думала она в полудрёме. – Это мама такой порядок завела – съезжать с дачи в последнее воскресенье августа, чтоб подготовиться к началу учебного года. Надо было жить, пока погода не испортится...»
– С приездом! С приездом, Вера Александровна! – перед Верой стоял молодцеватый Михаил Абрамович, протягивая простодушную ладонь для партийного рукопожатия. Вера Александровна очнулась от солнечной ванны, увидела соседа в парусиновых штанах, в линялой украинской косоворотке и неизменной красной тюбетейке.
«Какой-то персонаж из довоенной кинокомедии», – подумала Вера.
– Разрешите, я присяду рядом с вами? – опасливым геморроидальным движением он устроился на краю скамьи.
– Так всё в порядке! – обрадовал он её. – Прекрасное помещение! Умерла Варвара Даниловна с седьмого этажа, и её дочь передала домоуправлению прекрасное пианино. Его надо немножко настроить – и готово! И уже есть расписание: в понедельник заседание правления, в среду наша ревизионная комиссия, в пятницу доктор Брук даёт бесплатные консультации жильцам нашего дома. А вы выбирайте любой день, и он ваш! И ведите себе кружок – хотите театральный, хотите музыкальный – для детей! Ну?
Вид у него был торжествующий.
– Я подумаю, – сказала Вера Александровна.
– А что думать? Вторник ваш. А хотите – четверг или суббота?
Он был полон энтузиазма, и служебное рвение вдовца усиливалось от приятнейшего вида моложавой, милой и такой культурной дамы.
«Жемчужина, настоящая жемчужина, – думал Михаил Абрамович, – встретить бы такую женщину в молодости...»
Вечером, за поздним ужином, Вера рассказала Шурику о встрече с Михаилом Абрамовичем. От неё вовсе не укрылось мужское восхищение старика, но он казался ей столь комичным в своей косоворотке с вышитыми крестиком цветочками, в тюбетеечке, за долгие годы службы промаслившейся на его лысой голове...
Но Шурик на этот раз не поддержал обычного смешливого разговора. Он в задумчивости доел котлетку, изготовленную Ириной Владимировной из трёх, как полагается, сортов мяса, вытер рот и сказал неожиданно серьёзно:
– Веруся, а мысль не такая уж и плохая...
Ирина, за три месяца компанейской жизни не высказавшая ни единого суждения, неожиданно оторвалась от невидимого миру пятнышка на плите, которое сосредоточенно тёрла белой тряпочкой:
– А для детей, для детей какое было бы счастье! Верочка! При твоей культуре! При твоём таланте! – Щеки её пошли розовыми пятнами. – Могла бы и в институте, и в академии! Ты же столько всего знаешь и про искусство, и про музыку, я уж не говорю – про театр! Вон покойная Елизавета Ивановна какой была педагог, скольких людей обучила, а у тебя талант втуне. Втуне пропадает! Это же грех, что ты не преподаёшь!
Вера рассмеялась – никогда не наблюдала она в Ирине такой горячности.
– Ириша, да что ты говоришь! Как это меня с мамой сравнивать! Она была настоящий педагог, а я неудавшаяся актриса. Недоучившийся музыкант. Посредственный бухгалтер. И к тому же инвалид! – последнее было произнесено даже с некоторым вызовом.
Тут Ирина всплеснула руками, выронив сразу две тряпочки:
– Как! Да я за лето столько от тебя интересного слышала! Ты же кладезь! Шурик, хоть ты скажи! Ведь кладезь познаний! Про античный танец кто сейчас помнит! А ты так рассказываешь, как будто сама всё видела! А про твою философско-танцевальную науку...
– Эвритмию, – подсказала Вера Александровна.
– Вот именно! И про всякие священные танцы как ты рассказывала! Это ж просто библиотека в голове! А про Айседору Дункан!
