сделав свой обычный нырок, и загремела вниз по лестнице.
«Неужели резиночку не подклеил?» – ужаснулся Арам.
И тут же вспомнил, что подклеивал он на кожаную подошву тонкий резиновый лепесток, чтоб подошва не скользила.
Кинулись поднимать Валерию и швейцар, и Арам, и высунувшийся из коридора метрдотель. Она была неподъемно-тяжела, а глаза почернели от ужаса. Она поняла, что произошло, ещё до того, как они попытались поставить её на ноги: она упала, потому что нога сама собой сломалась, а не наоборот – упала и от падения сломала ногу... Боли ещё не было, потому что ощущение конца света было в ней сильнее, чем любая боль.
Её уложили на бордовый бархатный диванчик, влили полстакана коньяку, вызвали «Скорую». Кричать она начала позже, когда носилки поставили в машину и повезли её в институт Склифосовского.
Сделали рентген. Перелом шейки бедра и обильное кровотечение. Сделали инъекцию промедола.
Врачи толпились возле Валерии, и на отсутствие внимания никак нельзя было пожаловаться. Ждали какого-то Лифшица, гинеколога, но вместо него приехал Сальников, который должен был вместе с хирургом Румянцевым решать, что делать в этом сложном случае.
«Учитель – немец, врач – еврей, сапожник – армянин...» – вспомнила с беспокойством завет покойного отца. Но положение её было столь опасным, что тут и евреи ничего не смогли бы поделать.
Гинеколог настаивал на немедленных искусственных родах, хирург видел необходимость в срочной операции на бедре. Кровотечение не останавливалось, начали переливание крови. Двенадцать часов прошло, прежде чем она попала на операционный стол, две хирургические бригады – травматологов и гинекологов – сгрудились над спящей в наркозе Валерией, спасая, по неписанному правилу, сначала жизнь матери, а потом ребёнка.
Но девочку спасти не удалось. Плацента отслоилась, вероятно, в момент падения, плод лишился кислорода и задохнулся. Металлический штифт на сломанную шейку бедра не поставили – кость была столь хрупкой, что прикасаться к ней инструментами не решились.
Шурик встречал Новый год вдвоём с мамой. Хотела приехать Ирина из Малоярославца, но с родственницей Вера не так церемонилась, как с прочими людьми, и она сказала, что будет рада, если та приедет первого января. Наконец мать и сын встретили Новый год так, как было когда-то задумано: вдвоём, с тремя приборами, бабушкиной шалью на спинке её кресла, с собственноручным Шубертом и тарталетками из ВТО. Шурик подарил матери пластинку Баха с органным концертом в исполнении Гарри Гродберга, который они тут же и прослушали, а мать подарила Шурику мохеровый красно-синий шарф, в котором он ходил следующее десятилетие.
О случившемся несчастье Шурик узнал спустя неделю, когда сослуживцы собирали деньги на передачу Валерии, которая в эти дни ещё качалась между жизнью и смертью.
«Из-за меня. Всё из-за меня», – ужаснулся Шурик. И вина эта была не новая, а всё та же, прежняя, которой он был виноват перед покойной бабушкой, перед мамой. Он не произносил этого, но глубоко знал: его плохое поведение наказывается смертью. Но не его, виноватого, а людей, которых он любит.
«Бедная Валерия! – он плакал в дальней кабинке мужской уборной «для сотрудников», прислонившись щекой к холодной кафельной стене. – Что я за урод! Почему от меня происходит столько плохого? Я же ничего такого не хотел!»
Плакал долго – про бабушкину смерть, про мамину болезнь, про несчастье Валерии, случившееся исключительно по его вине, плакал даже о ребёнке, до которого ему совершенно не было дела, но и в этой прежде жизни случившейся смерти он тоже винил себя.
Снаружи дважды дёргали ручку кабинки, но он не вышел, пока все слёзы не вылились. Тогда он вытер щеки шершавым рукавом и принял решение: если Валерия выживет после всего, он никогда её не оставит и будет помогать ей, пока жив. Сострадание давило его изнутри так туго и полно, как сжатый воздух распирает утончившиеся стенки резинового шара.
Он ехал домой с твёрдым решением рассказать всё маме, но по мере приближения он всё больше сомневался, имеет ли он право обременить её, такую хрупкую и чувствительную, ещё одним переживанием...
37
К весне Валерию перевезли на носилках домой, и Шурик снова стал навещать её – по средам. Понедельники, после института, оставались за Матильдой, вторник – кружок, вечер четверга и пятницы тоже были заняты учёбой. Субботний и воскресный принадлежали Верусе.
Валерии он приносил продукты, журналы, но больше нужен был ей для отвлечения от грустных мыслей.
После операции Валерия получила первую группу инвалидности – без права на работу. Но без работы ей было скучно, и довольно быстро она нашла себе подработку в реферативном журнале. Свои переводы она оформляла на имя Шурика, но постепенно он подключился к этой работе, и они на пару обслуживали это странное издание, рассчитанное на учёных исследователей, не владеющих иностранными языками.
Связи у Валерии сохранились обширные и помимо реферативного журнала, и работой она себя вполне обеспечивала, хотя из дому не выходила. Переводила с любимого польского и ещё с полдюжины прочих славянских языков, которые осваивала по мере надобности. Перепадало и на Шурикову долю – он переводил с европейских. Но также он выполнял обязанности курьера – привозил Валерии работу на дом. Печатала Валерия слепым способом, с такой скоростью, что удары по клавишам сливались в один резкий треск.
Но в последние годы, может быть, от непривычной нагрузки, у Валерии стали сильно болеть руки. Сначала Шурик делал ей всякие приспособления, вроде столика на коротких ножках, который ставили в постели, а на него машинку, чтобы Валерия могла печатать полулежа, подсунув три подушки под спину. Сидеть ей становилось всё труднее. Постепенно перепечатку Шурик взял на себя.
Кроме того, Шурик ещё во время учёбы в институте закончил какие-то странные патентные курсы и переводил патенты на французский, английский и немецкий – совершенно безумные тексты, которых не понимал сам и, как он предполагал, не мог понять ни один из потенциальных читателей. Деньги, впрочем, там платили исправно и претензий не предъявляли.
Место преподавателя иностранных языков в школе, на которое определялось большинство Шуриковых сокурсников дохленького вечернего отделения, было во всех отношениях хуже того особого положения, которое он занял с помощью Валерии: и денег было больше, и свободы. Свобода же означала для Шурика беспрепятственную возможность сбегать на рынок, чтобы принести маме нужную ей морковь для сока, поехать на другой край Москвы за редким лекарством, о существовании которого она узнала из отрывного настенного календаря или журнала «Здоровье», поехать на почту, в редакцию или в библиотеку не к девяти утра, а к двум, и садиться за скучнейшие переводы не по казённому звонку, а после позднего завтрака, за полдень...
Разговоры о другой свободе, которые велись в доме одного из двух его друзей, Жени Розенцвейга, имеющие оттенок опасный и политический, казались ему спецификой еврейской семьи, где много целовались, шумно радовались, подавали к обеду фаршированную рыбу, кисло-сладкое мясо и струдель, разговаривали слишком громко и друг друга перебивали, – чего бабушка Елизавета Ивановна не допускала.
Для его маленькой, глубоко личной свободы гораздо более важными были частные уроки, доход приносившие небольшой, зато приобщавшие его к культурно-осмысленному занятию, они создавали ложную, быть может, линию семейной преемственности и приносили сентиментально-ностальгическое удовлетворение. Приятно было касаться руками старых учебников и детских книжек начала века, по которым он продолжал обучать новых учеников. Никаких творческих усилий от него не требовалось: занятия шли по заведённому Елизаветой Ивановной канону, который оправдывал себя многие десятилетия, и Шурик, как и его бабушка, обучал так, что ученики свободно могли читать длиннейшие французские фрагменты в «Войне и мире», но и помыслить не могли о современной французской газете. Да и откуда бы они её взяли?
В общем, работы хватало, но распределялась она неравномерно, и Шурик уже хорошо изучил эти сезонные волны: в ноябре-декабре перегрузка, потом январское затишье, к весне снова подъем и мёртвый- полумёртвый сезон летом.
Лето восьмидесятого года было удачным: Олимпиада подбросила Шурику новую, совершенно
