Прямо Шурику на ногу. Шурик взвыл и подпрыгнул. Все боли, которые ему приходилось испытывать до этого момента, – ушная, зубная, все мальчишеские травмы от драк, и ужасный нарыв, образовавшийся на месте прокола ржавым гвоздём, и от рыболовного крючка, вцепившегося в мякоть большого пальца, – в сравнение не шли с этим глухим ударом по нежной границе, где начинает расти ноготь. В глазах вспыхнул яркий свет – и погас. Перехватило дыхание. Через мгновение потекли слёзы – сами собой. Он опустился на край тахты. Ощущение было такое, что ему отрубили пальцы.
Светлана ахнула и кинулась к резной аптечке, вытащила из неё всё, что там находилось, – дрожащими пальцами разложила на столе. Нашатырный спирт, закупоренный тонким металлическим колпачком, долго не открывался. Она неловко содрала крышечку, пролив половину. Запахло сильно и успокаивающе. Шурик продохнул. Потом налила в рюмочку успокоительно-пахучие капли и выпила одним махом.
– Только не волнуйтесь, только не волнуйтесь... Просто кошмар какой-то – стоит человеку ко мне приблизиться, тут же что-то случается... – бормотала она. – Это всё я, всё я виновата... Проклятый мамонт... Это всё дура тётя Лариса...
Она присела на корточки перед Шуриком, сняла с ноги носок. Он сидел, как окоченевший. Боль разливалась по всему телу, отдаваясь в голове. Палец на глазах менял цвет от розово-телесного к сине- багровому.
– Только не трогайте, – предупредил её Шурик, всё ещё пребывающий в болевом облаке.
– Может, йод? – робко спросила девица.
– Нет, нет, – отозвался Шурик.
– Я знаю, рентген, вот что нужно, – сообразила девица.
– Не беспокойтесь, я немного посижу и пойду... – успокоил её Шурик.
– Лед! Лед! – воскликнула девица и рванулась к маленькому холодильнику возле двери. Она что-то там скребла, звякала, роняла и через несколько минут приложила к Шурикову несчастному пальцу кубик льда. Боль взвилась с новой силой.
Светлана села на пол возле его ног и тихо заплакала.
– Ну почему, почему? – причитала она. – Что за несчастье такое? Стоит мужчине ко мне только приблизиться, тут же происходит что-то ужасное.
Она обняла его здоровую ногу и уткнулась лицом в голень, обтянутую грубой шерстяной материей.
Боль была сильнейшая, но острота уже отошла. Сухие светлые волосы щекотали и клубились, и Шурик жалостливо провёл ладонью по пушистой голове. Плечи её затряслись мелкой дрожью:
– Простите меня ради Бога, – всхлипывала она, и Шурика охватила печаль и особая жалость к негустым этим волосам, к вздрагивающим узким плечикам, костляво выпирающим под тонкой белой блузкой...
«Воробышек какой-то выгоревший», – подумал Шурик, хотя если уж и была она похожа на птицу, то скорее на нескладную цаплю, чем на подвижного и аккуратного воробья...
– Ну почему, почему всегда вот так? – она подняла к нему своё заплаканное лицо и шмыгнула носом.
Жалость, опускаясь вниз, претерпевала какое-то тонкое и постепенное изменение, пока не превратилась во внятное желание, связанное и с прозрачными слезами, и с сухим прикосновением к руке пушистых волос, и с болью в пальце. Шурик не двигался, вникая в эту странную и несомненную связь между сильной болью и столь же сильным возбуждением.
– Всем плохо! Всем от меня плохо! – рыдала девушка, и её сцепленные замком руки истерически били воздух.
– Тише, тише, пожалуйста, – попросил её Шурик, но она начала трясти головой совершенно не в такт рукам, и он догадался, что у неё истерика. Он прижал её к себе. Она по-птичьи колотилась в его руках.
«Совсем как Аля Тогусова», – подумал Шурик.
– Ну почему? Почему всё у меня всегда вот так? – плакала бедняжка, но затихала постепенно и прижималась к нему всё теснее. Ей было утешительно в его руках, но она предчувствовала, что будет дальше, и готовилась дать отпор, потому что твёрдо знала, что сдача позиций приводит к ужасным последствиям. Так было в её жизни всегда. Уже три раза... Но он только гладил её по голове, жалел и понимал, что она совершенно больная девочка, и он нисколько не нахальничал. И даже более того, когда тряска затихла, он слегка отстранился. А она ждала, что её сейчас опять изнасилуют. И тогда бы она сопротивлялась, тихонько, чтобы соседи не услышали, кричала и сжимала бы колени...
– Дать вам воды? – спросил раненный мамонтом молодой человек, и она испугалась, что всё сейчас закончится, и замотала головой, и стащила с себя помявшуюся белую блузку и бедную бумажную юбочку, и сделала всё возможное, чтобы сказать в последний момент «нет!»... Но он всё не нахальничал и не нахальничал, ну просто как истукан, и ей не пришлось говорить гордое «нет», а напротив, пришлось всё взять в свои руки...
Конечно, следовало бы сделать рентген и, может быть, положить гипс. Болела нога отчаянно, но обыкновенный анальгин боль снимал до терпимого уровня. Он довольно сильно хромал, так что Bepa, когда он приехал, наконец, на дачу, сразу же хромоту заметила.
Шурик рассказал матери половину истории, – всё, что касалось зуба мамонта, – они посмеялись, и больше к этой теме не возвращались.
Он съел обильный ужин, приготовленный неделю назад и хранимый Ириной в холодильнике к его приезду, уснул, едва коснувшись подушки, и наутро снова понёсся в Москву.
Олимпиада заканчивалась, и оставалось всего несколько дней бешеной работы. Последний день работы совпадал с возвращением Валерии из санатория.
Выпал такой несуразный день, когда неотложные дела собирались в кучу, и происходили, как нарочно, какие-то мелкие случайные события, и Шурик метался, чтобы успеть исполнить всё запланированное и незапланированное... Так всё скучилось в день приезда Валерии из санатория. Чтобы встретить её, он накануне договорился с «Интуристом», перетряхнул расписание, – утром в девять тридцать его группу отправили в автобусную экскурсию по Москве с другим экскурсоводом, владеющим французским языком, а он должен был встретить их в половине второго, уже в ресторане. Группа эта была особенно капризная: по культурной части привередливы они не были, послушно смотрели и Бородинскую панораму, и Ленинские горы, но зато в ресторане гоняли и официантов, и Шурика самым злодейским образом: меняли заказы, браковали вина, требовали то сыров, то фруктов, о каких в Москве слыхом не слыхивали.
Шурик освободился от туристов только к десяти, но оставалось ещё одно дело – занести продукты больному Мармеладу.
Михаил Абрамович умирал от рака дома, в больницу идти отказывался. Старому большевику полагалось особое медицинское обслуживание, но он когда-то давно – раз и навсегда – отказался от партийных льгот, считая их непристойными для коммуниста. И тощий этот мамонт, последний, вероятно, в своём вымирающем племени, шатающийся от слабости, укутанный в солдатское одеяло, доживал в пропахшей мочой квартире свои последние дни или месяцы с томиком Ленина в руках.
Пыльные книги в два ряда на открытых полках, картонные папки на грубых завязках, исписанные стопы мятой бумаги... Полные собрания сочинений Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина, и в придачу Мао Цзэ-дуна... Жилье аскета и безумца.
Шурик уже давно смирился с необходимостью заходить к старику с лекарствами и продуктами, но политпросвет, беседы, подлинный хлеб этой заходящей жизни, были непереносимы. Старик ненавидел и презирал Брежнева. Он писал ему письма – разборы экономической политики, полные цитат из классиков, – но сам был в этом мире настолько несуществующей величиной, что его не удостаивали не то что репрессиями, но даже просто ответами... Это обстоятельство его огорчало, он постоянно жаловался и предрекал новую революцию...
Шурик выложил на стол продукты из Олимпийского буфета – заграничный плавленый сыр, затейливые булочки, сок в картонках и коробку мармелада. Старик посмотрел недовольно:
– Зачем ты тратишь лишние деньги, я всё люблю самое простое...
– Михаил Абрамович, честно говоря, я всё купил в буфете. В магазин просто не успеваю.
– Ладно, ладно, – простил его Михаил Абрамович. – Если в следующий раз ты зайдёшь и меня не застанешь, одно из двух: или я уже умер, или я пошёл сдаваться в больницу. Решил, что пойду в районную, как все советские люди ходят... И Вере Александровне мой сердечный привет. Я, честно скажу, очень по ней скучаю...
