женщине? И потому вскоре после того, как оправилась после всей этой ужасной истории, поманила Шурика пальцем, и – куда ему деваться? – вернула его на постельное место.
Вот тогда по-настоящему и сдружились. Все прочие мужчины в её жизни как только начинали её жалеть, тут же от испуга её бросали. А Шурик устроен был как будто от всех прочих отлично: Валерия давно уже догадалась, что у него жалость и мужское желание прописаны в одном и том же месте.
Следуя инстинкту и женской привычке, она старалась украсить себя, поднять своё настроение до радостно-бесшабашного, хохотала звонко, мигала ямочками, но он обычно вскакивал в половине первого, вспомнив о матушке, которая не спит, его дожидается. Но когда не могла она сама справиться с приступом боли, плохого настроения или жалости к себе, он не оставлял её одну. Звонил маме, спрашивал, как она себя чувствует и может ли он сегодня не прийти ночевать. И тогда оставался, и так ею радовался, что Валерия себя уже не жалела, а гордилась своей красотой и женственностью, а его, такого детского, и трогательного, и мужского, жалела. А за что, и самой непонятно...
– Ты вино открой, – протянула Валерия штопор. – Соседи все сегодня разъехались. Одной в квартире так неприятно...
Ложь, конечно. Одной в квартире было очень хорошо и спокойно.
– Лерочка, я не смогу сегодня остаться. Мне надо завтра в Вышний Волочок ехать, Матильде срочно справка понадобилась, там суд у неё.
– Так и поедешь, – улыбнулась Валерия. Дружба Шурика с Матильдой была ей чем-то даже симпатична: Матильда была старушка, лет на десять Валерии старше...
– Так надо ещё рано утром за справкой заехать, она не у меня...
Он уже собрался подробно рассказать и про лекарство, которое в холодильнике, и про французов, которых утром надо будет в Шереметьево отвозить... Но Валерия как будто и не слушала. Смотрела в сторону, углы губ опустила. Вот-вот заплачет...
Шурик поднял её из кресла, уложил на тахту. Каша, вынутая из-под тряпичной курицы, стыла на тарелке. Слезы так и не успели пролиться...
Он утешал подругу несколько поспешно, но со всей сердечностью.
Потом съел холодной каши и ушёл. Наверстывать. В половине седьмого был дома, схватил лекарство, поехал в далекое Чертаново за Матильдиной справкой, оттуда в «Националь», из «Националя» в Шереметьево, из Шереметьева – на Ленинградский вокзал. И успел к поезду, и удачно купил билет с рук, и приехал в Вышний Волочок. Последний автобус уже ушёл, но он договорился с частником, и тот отвёз его в деревню, так что добрался он раньше рейсового автобуса. И Матильда даже не успела обеспокоиться мыслью, что на этот раз Шурик может её подвести...
Седая, загорелая, сильно похудевшая, она встретила его с бутылкой водки, с накрытым столом. Расцеловались. Первым делом Шурик выложил на стол справку и лекарство. Когда она вернулась из сеней, где стояла у неё керосинка, неся сковороду жареной картошки, он спал, уронив кудрявую голову на сложенные по-школьному руки.
Хороший мальчик...
40
Незадолго до Нового года – восемьдесят первого – раздался телефонный звонок. Телефонистка долго кричала «Ростов-Дон вызывает!», но что-то не ладилось со связью, злобный телефонный голос прервался, и пока Шурик объяснял Вере, что, видимо, какая-то телефонная ошибка, снова раздался звонок, и на этот раз сразу всё получилось, и Шурик услышал спокойный, приятно замедленный женский ГОЛОС:
– Шурик, привет! Лена Стовба беспокоит. У меня возникло срочное дело, я хотела бы тебя повидать. Я буду в Москве в конце декабря. Можно будет с тобой повидаться?
Пока Шурик удивлялся и задавал довольно бессмысленные вопросы, Стовба держала длинные паузы, потом сказала деловым тоном:
– Гостиницу для меня закажут, так что тебе беспокоиться не о чем. Я не хочу сейчас говорить о подробностях, но, я думаю, ты и сам понимаешь, что мне нужно... Речь идёт о некоторой формальности.
– Да, да, конечно, – догадался Шурик, которому не хотелось говорить лишних слов. Вера стояла рядом. – Конечно, приезжай. Рад буду... А как жизнь вообще?
– Вот об этом и поговорим, когда я приеду. Билетов у меня пока ещё нет. Как приеду, сразу позвоню. Ну, пока. И маме привет, если она меня помнит, – и Стовба неопределённо хмыкнула.
О судьбе своей фиктивной семьи Шурик почти не вспоминал с того момента, как под объективом фоторепортёра сибирской газеты Лена Стовба переложила ему на руки новорождённую девочку Марию.
Вера вопросительно смотрела на сына. Шурик взвешивал ситуацию: Вера не знала о его браке, и теперь, когда, судя по всему, Лена собралась с ним развестись, глупо было ей об этом сообщать.
– Что случилось? – Вера заметила Шурикову растерянность.
– Звонила Лена Стовба, помнишь её, из Менделеевки?
– Помню, массивная такая блондинка, заниматься к нам ходила. И роман у неё был с кубинцем, кажется, скандал какой-то... Не помню, её выгнали из института? Эта казашка Аля, славная девочка, рассказывала. Только не помню, чем всё кончилось, – оживилась Вера. – Всё-таки странно, этот твой эпизод с Менделеевским институтом совершенно ушёл из памяти, как не бывало... Странный был поступок. Ужасное, ужасное было лето, – сникла Вера, вспомнив о смерти Елизаветы Ивановны.
Шурик обнял мать за хрупкие плечи, поцеловал в висок.
– Ну, не надо, прошу тебя. Сообщение же вот такое: звонила Стовба, она приезжает в конце декабря в Москву, хотела повидаться.
– Чудесно, пускай приходит. Шурик, а она ведь так и не вышла за своего кубинца, да? Я не помню, чем кончилась вся эта история... – спросила Вера.
И тут Шурик понял, что совершил оплошность. Теперь уже нельзя будет встретиться со Стовбой где- нибудь на улице, отвести её в кафе и всё обсудить как-нибудь вне дома.
– Конечно, Веруся, она придёт. А история её, насколько я знаю, так ничем и не кончилась. Она родила дочку, жила в Сибири, а теперь, видно, в Ростове-на-Дону живет. Я за эти годы ничего о ней не слышал.
– Всё-таки как славно, что она тебе позвонила...
Шурик кивнул.
Стовба появилась через несколько дней после предупредительного звонка – с букетом чайных роз для Веры Александровны и с ребёнком, закутанным поверх шубы в большой деревенский платок. Когда размотали платок и стащили шубу, обнаружилась девочка нездешней красоты. И лицо её, и волосы были одного медового цвета, и кожа светилась изнутри, как у самых зрелых груш. Глаза же, формы плодовых косточек, удлинённые, с неуловимым изгибом век в уголках, отливали коричневым зеркальным блеском.
– Боже, какое чудо! – воскликнула Вера.
Чудо стащило с себя валенки. Повинуясь строгому материнскому взгляду, девочка произнесла «Здрасьте» и закричала:
– Что я вам расскажу! Здесь столько снегу, и ёлки прямо на улице стоят с игрушками! А в поезде был подстаканник! Золотой-золотой!
Девочка сияла, излучала радость, как печка – тепло, а в улыбке её не хватало двух верхних резцов. В десне проклюнулись две белые полоски.
«Какая же она вся новенькая, как эти новорождённые зубки, – восхитилась про себя Вера. – И совершенная инопланетянка...»
– Ну, давай познакомимся, – склонилась она к девочке. – Меня зовут Вера Александровна, а тебя как зовут?
– Мария, только не зовите меня Маша, я терпеть не могу.
– Я тебя вполне понимаю. Мария – прекрасное имя.
– Мне бы хотелось Глория. Вырасту, стану Глорией, – объявила девочка.
Шурик уставился на Стовбу. Она была неузнаваема. В ней появилось нечто новое и кинематографическое. За годы, прошедшие с рождения дочери, Стовба не то что бы изменилась – следа не
