осталось от дрябло-рыхлой красавицы. Она стала худа, резка и подвижна. Светлые тяжёлые волосы, вызвавшие когда-то любовный недуг у Энрике, остригла коротко. Больше не щурилась – стала носить очки.
– Узнал? – спросила тихо Стовба, указывая глазами на дочку, и Шурик, встрепенувшись, сделал предупреждающий жест: ни слова. Стовба соображала быстро и сразу же поправилась:
– Я думала, ты меня не узнаешь...
Но Вера не обратила никакого внимания на их беглые слова.
Внешность этой девочки, весь её облик, – порхающий – определила Вера, – скоростная мимика, привлекательность редкого зверя тронули ту глубинную струну, которая в организме Веры заведовала столь развитым чувством прекрасного.
– Пошли чай пить, я торт «Прага» купил, – предложил Шурик и открыл дверь в кухню. Чай был накрыт в кухне, не парадно.
Пили английский чай с ванильными сухарями и тортом – в аккурат был файф-о-клок. Ела Мария увлечённо, помогая пальцами и мотая головой от удовольствия. Облизала шоколадные разводы, отёрла кошачьим движением рот, повернула голову на длинной шее таким изысканным движением, с паузой в середине, с завершением движения в его конце, обозначенным лёгким подъемом подбородка, после чего сказала Вере грустно:
– Такого у нас не бывает. Очень вкусно. Жалко, больше не могу, – и скорбно шатнула головкой.
Вера совершенно автоматически повторила её движение, поймала себя на этом, улыбнулась – какая заразительная пластика!
– Ну, идём, я покажу тебе ёлку, – предложила Вера и повела Марию в большую комнату.
Оставшись одни, Шурик со Стовбой закурили. Сигарет «Фемина» уже не было, зато Шурик угощал официальную жену заграничными сигаретами «Лорд». Между глубокими затяжками Лена сообщила, что уже давно живет в Ростове-на-Дону работает на хорошей работе, всё в порядке. Только вот ей срочно понадобился развод, потому что появилась возможность соединиться с Энрике: он нашёл одного американца, который готов приехать в Россию, оформить с ней брак и вывезти её.
– Американец – на Кубу? – при всей своей политической невинности Шурик усомнился.
Стовба смотрела на него обкомовским взглядом своего отца: неподвижно и тяжело:
– Ну да... Я не сказала тебе главного. Фидель – чудовище.
– Какой Фидель? Ты же про Энрике рассказываешь?
Стовба сняла очки, посмотрела на Шурика, приблизив к нему лицо, потом снова надела:
– Какой? С бородой! Кастро, вот какой! Отец Энрике был с ним с самого начала, с Плайя-Хирон! Понял, кто они? Всё понял?
Шурик кивнул.
– Так вот, у Энрике есть старший брат, от другого отца, от поляка. Мать была красавица, с Каймановых островов. А брат его, поляк, с Кубы дёрнул, а Фидель мстительный как чёрт, и он посадил отца Энрике, хотя дело было не в этом поляке, он вообще никакого отношения к ним не имел, у них какие-то были политические разногласия. А когда он отца посадил, то и до Энрике добрался, его отозвали из Москвы и тоже посадили. Энрике вышел из тюрьмы, отсидев полных три года. А отец не вышел. Говорят, умер в камере от сердечного приступа. Понимаешь?
Шурик почтительно кивнул: история заслуживала уважения.
– А потом Энрике с Кубы сбежал. Уплыл на лодке, как и многие другие кубинцы. Следишь? Он уже год как в Майами. Связь у нас редкая. Энрике живет как беженец, но ему обещали грин-карту. А пока он выехать никуда не может. Работает он как проклятый, и ещё экзамены сдаёт за университет, хочет своё медицинское образование подтвердить. И нашёл он американца, который обещал всё это провернуть – с браком. Понимаешь теперь, почему мне так срочно развод понадобился? А так мне от штампа этого ни тепло ни холодно...
Опять запахло кинематографом – авантюрным.
Изменилась не только внешность Стовбы, изменилась и манера разговора – из прежней вяловысокомерной на отрывистую и деловую.
– Ты понимаешь теперь, почему мне развод срочно понадобился?
– Ну, конечно. Только ты, Лен, имей в виду, мама не знает, что мы с тобой расписаны, и я бы не хотел, чтобы она узнала... Понимаешь, да?
– Конечно, конечно, я просто пошутила неудачно, – она поменяла тему. – А помнишь, какая Мария была страшненькая, когда родилась? А выросла красавицей.
Смотрела Стовба гордо.
– Лен, девочка потрясающе красивая, но я её тогда и не запомнил, – что-то жёлтенькое было и сморщенное.
– Она на мать Энрике похожа, только ещё лучше, – вздохнула Стовба.
Пока на кухне велись переговоры, Мария разглядывала ёлочные игрушки, радовалась всеми оттенками детской радости сразу – горячо, бурно, изумлённо, тихо, бессознательно и религиозно. Вера же с благоговением разглядывала эту эмоциональную радугу: какое богатство! Какое душевное богатство!
Вера сняла с ёлки стеклянную стрекозу, лучшую из сохранившихся бабушкиных игрушек и завернула её в папиросную бумагу. Мария стояла перед ней, сложив руки и опустив длиннейшие ресницы, затенявшие щеки. Маленький свёрток Вера положила в одну из японских коробочек, оставшихся от покойного ордена, и Мария взяла коробочку двумя руками и прижала к груди.
– О-о... – простонала девочка. – Это – мне?
– Конечно, тебе.
Девочка закрыла лицо скрещенными ладонями и ритмично закачалась. Вера испугалась. Мария отняла руки от лица и сказала трагическим голосом:
– Я могу сломать.
Вера погладила её по волосам – они были приятно маслянисты на ощупь.
– Каждый может сломать.
– У меня часто так случается, – и вздохнула.
– У меня тоже случается, – успокоила её Вера. – Хочешь, я тебе поиграю?
Когда они вошли в комнату, ёлка сразу приковала внимание девочки, и только теперь она заметила пианино.
– Какое голое пианино, без простынки... – произнесла девочка, погладив лакированное дерево.
– Что ты имеешь в виду? – удивилась Вера.
– У моей учительницы Марины Николавны – простынка лежит с кружевами, – объяснила Мария.
Вера усадила Марию в кресло Елизаветы Ивановны и заиграла. Из Шуберта. Сначала девочка слушала очень внимательно, но неожиданно подбежала и хватила по клавиатуре кулачком. Рыкнули басы. Мария завертелась волчком и завизжала:
– Не надо так! Не надо! Нельзя так! Вера оторопела: что за странная реакция!
– Деточка! Что случилось? В чем дело? Мария вспрыгнула в кресло, комочком вжалась в него. Замерла. Вера осторожно коснулась её плеча. Несколько минут поглаживала её узкую спинку. Потом девочка вывернулась головой из клубка, как змея. Глаза были огромные, чёрные – как будто одни зрачки без радужки, и влажные:
– Прости меня. Я так разозлилась, потому что у меня ничего не получается. А у тебя получается...
– Что не получается, деточка моя? – изумилась Вера.
– Играть у меня не получается.
Вера взяла её на руки, села в кресло, усадила её рядом с собой: в просторном кресле Елизаветы Ивановны им двоим хватало места с избытком.
«Какая сложная судьба у матери, у девочки! Какая эмоциональность, тонкость, привлекательная грация, этот редкостный цвет кожи – что-то из колониальных романов! – скорее чувствовала, чем размышляла Вера. – Необыкновенный, исключительный ребёнок!»
– У меня тоже очень многое не получается. Знаешь, сколько приходится заниматься, чтобы получилось, – утешила Марию Вера.
– Да, я целый год хожу к Марине Николавне, и всё равно ничего не получается.
