Все смотрят на Арвида. Торильд краснеет и опускает глаза.
— Давай выпьем, Торильд, — говорит Анни, которая сидит с ней рядом.
— Давай, — отвечает Торильд.
— А теперь надо выпить за жениха и невесту! — говорит дядя Роберт.
— За здоровье молодых! — кричат гости. Дядя Роберт встает и запевает высоким звучным голосом песню о том, что все мы пьем за здоровье молодых: «Позор тому, кто не пьет за жениха и невесту! За здоровье молодоженов!»
Закуска съедена, белое вино выпито, и теперь слово берет Анни, мать невесты, потому что отец невесты очень застенчив и боится выступать в роли отца на такой многолюдной старомодной свадьбе.
Анни встает и произносит: «Дорогая Жюли!»
— Дорогая Жюли, — говорит Анни. — Я хотела бы пообещать тебе, что все будет хорошо, что вы с Александром будете счастливы, у вас будет много детей и долгая прекрасная жизнь. Но я ничего не могу пообещать тебе. И никто этого не может. Ты это знаешь не хуже меня.
Анни произносит тост. Она говорит довольно долго.
— Прекрасный тост, — говорит Аарон.
Я не отвечаю.
— Наверно, твоя мама была красивой женщиной, — говорит Аарон.
Я молчу.
— Я хотела кое-что тебе сказать, — говорю я.
— Что именно? — спрашивает Аарон.
— Не обижайся на меня.
Аарон смотрит на меня. Я улыбаюсь. Я встаю. Я чувствую, что у меня получится. У меня все получится.
— Ты покраснела, — говорит Аарон, и я смотрю ему в глаза.
— Да, — отвечаю я.
Кухонная дверь открывается, и две высокие женщины в красном вносят поднос с горячим. Дядя Роберт рассказывает, что на горячее нам подадут телячье жаркое, молодой картофель, брюссельскую капусту и соус, приготовленный по рецепту, который Ингеборг узнала от своей бабушки, когда та находилась на смертном одре.
— Под жаркое надо пить «Кьянти», — говорит он, — «Ризерва с Виллы Антинори» незабываемого 1985 года. Ваше здоровье!
— Твое здоровье, Карин, — говорит Аарон.
— За тебя, — отвечаю я.
— Ваше здоровье! — ревет Арвид откуда-то издалека.
Дядя Роберт позванивает вилкой по стакану, встает и говорит:
— Мне хотелось бы процитировать моего друга Мартина Лютера. — Он делает глоток из своего бокала, нарочито медленно смакуя вино. Глаза всех присутствующих устремлены на него. И, не опуская бокал, продолжает: — Мартин Лютер сказал: «Раз Бог создал крупных, отборных щук и превосходное рейнское вино, значит, я могу есть этих щук и пить это вино». Позвольте добавить от себя, что если Бог дал нам превосходную телятину и красное вино, которое по цвету и аромату не уступает щекам Жюли в этот праздничный вечер, — то как можно удержаться и не попробовать этого всего. Но сначала — прежде чем приступить к еде — я предоставляю слово родителям жениха. Милости прошу: Осе и Оге!
Перекладывая салфетку с коленей на стол, Оге осторожно встает. Бросает короткий взгляд на молодоженов, затем смотрит на Осе — не в силах справиться с волнением, она сидит, уставившись в пол.
— Дорогой мой мальчик, — начинает Оге. — Дорогой Александр. Ты знаешь, я не умею говорить красиво — не то что мама, она у нас книгочей, — поэтому я не стану никого мучить своей речью. Мы тут приготовили одну песню, и я надеюсь, что все нам подпоют, потому что сегодня праздничный день, день любви и счастья, — говорит Оге и опускает глаза, потрясенный собственным многословием. Затем он опять берет слово и говорит, что текст песни распечатан на красных листочках, свернутых в трубочки возле тарелок. Мелодия всем наверняка известна, с этим проблем не будет.
Гости разворачивают красные листочки.
Все молчат. Все слушают Оге. Оге это нравится. И он продолжает:
— Раз уж я здесь перед вами стою… Хотя, вообще-то, я не собирался так долго злоупотреблять вашим вниманием… хороший оратор знает, что надо закончить говорить, пока интерес, то есть… хе-хе… бифштекс не остыл, — смеется Оге, глядя на еду, разложенную по тарелкам.
Осе натянуто улыбается, украдкой посылая мужу красноречивые взгляды: пора заканчивать, садись уже, будем петь песню. Но Оге не хочет садиться. Он хочет сказать своему сыну еще несколько слов. Он знает, что не ему говорить молодым о жизненных невзгодах и радостях, он только хочет сказать, что в жизни есть и то и другое, и они должны быть готовы к тому, что после медового месяца настанут будни, потому что именно в будни любовь подвергается наибольшему испытанию, именно в будни муж и жена узнают друг друга по-настоящему, именно в будни случается так, что… что… что… Оге смотрит на Осе: правда, Осе?.. У нас с тобой ведь тоже были свои будни…
Оге прокашливается и делает глоток вина.
— …И сегодня, — говорит Оге, — многие боятся будничной жизни, боятся скуки, боятся горя, боятся страха, стараются не останавливаться перед раскрытым окном из боязни поддаться желанию выпрыгнуть оттуда.
В общем, вот что я пытаюсь вам сказать: не вините друг друга за то, что жизнь не удалась, не давайте волю мыслям о том, что все могло быть иначе, — ты могла быть другой, я — другим. Кто знает, может быть, все действительно могло быть иначе. Не стоит об этом думать. Пусть все будет так, как есть. Пусть так оно и будет. Надо думать о великой маленькой жизни, — говорит Оге, делая глоток воды. — Если вы позволите мне сказать несколько слов о себе, то я объясню, что имею в виду под великой маленькой жизнью. Это шелест листвы за окном спальни, вкус подсоленной трески, вареной картошки и топленого масла, это ежегодные поездки всей семьей в горы на лыжах, вечернее разгадывание шарад у камина, пока сушатся мокрые носки и рейтузы; это теплая тяжесть ребенка, спящего у тебя на руках, это мокрый кожаный мяч, который июньским вечером шлепает по плоской утрамбованной площадке; это Дюк Эллингтон, Бастер Китон, Скотт Фицджеральд…
Оге опускает глаза и замолкает.
Осе моргает.
— А теперь споем песню! — вдруг кричит Оге.
Все встают и начинают петь.
В другом конце стола сидит Валь Брюн. Она наклоняется к Терье Недтюну, чтобы взять соль, и шепчет что-то ему в ухо. Он смеется.
Аарон поднимает глаза.
— Видишь вон ту женщину? — спрашиваю я.
— Какую?
