Антуан и Люка усадили камердинера на топчан, и тот, окончательно успокоившись, рассказал им, что произошло во дворце со времени отъезда Антуана из Парижа.
– Сначала революционеры объявили, что обращаться друг к другу мсье и господин больше нельзя, а можно лишь гражданин. Затем они заточили в Тампль государя.
– Кто заточил? – удивился Антуан, не поверивший своим ушам, что короля кто-то, пусть даже и сам Господь, может заточить в темницу.
– Национальные гвардейцы коммуны. Якобинцы. Революционеры, – перевел старик. – А уж затем стали хватать всех придворных. В первое время приезжали с закрытыми каретами и только ночью. Боялись, что роялисты соберутся и начнут оборону.
– Кто соберется? – спросил Мясник.
– Роялисты, сторонники короля. – Сказав это, старик, к удивлению Антуана, замечавшего любое мимическое движение человека, быстро зажмурился, словно ожидал получить за свои неосторожные слова удар. – Но затем грязные якобинские жандармы осмелели от безнаказанности и перестали не только прятать лица, но и стали ездить при свете дня и арестовывать всех хоть сколько-нибудь сочувствующих королю. А таковыми, по их мнению, оказались почти все господа из нашего предместья.
– Так ты хочешь сказать, что родителей Анны арестовали? – в волнении вскричал Антуан, хватая камердинера за старческое, костлявое плечо.
– И не только их, но и саму маленькую госпожу. Сразу после начала войны. Приехало человек двадцать солдат, этих, новых волонтеров в голубой форме. Они оцепили дворец, потоптали все розы, а кто-то еще и нагадил около колоннады. Потом через некоторое время приехал их главный. Его уже хорошо знали на нашей улице. Если он приезжает, значит, все. Всю семью увозят в тюрьму. А если начнешь сопротивляться, то этот инквизитор приказывает расстрелять прямо перед дворцом. Инквизитор вошел, глянул на нас, слуг, собравшихся около парадной двери, и объявил, что наши господа – кровососы, пьющие народную кровь. Тут я сказал ему, что наши господа если и пьют что-то красное, то только вино. Тогда инквизитор сказал, что они собирались освобождать главного народного преступника Людовика Шестнадцатого. Ну я ему по- хорошему объяснил, что господа, то есть граждане, никого освобождать не собирались, а если и освободили, то только птичек из клетки, потому что должен же хоть кто-нибудь в этой стране оставаться свободным.
Инквизитор аж побагровел от злости на такие мои смелые слова и приказал сделать шаг вперед тому, кто хочет защищать аристократов. Ну я и сделал, думал, что он не станет воевать со стариком. А инквизитор этот почесал внутренней стороной рукава серебряную звезду, что у него на сюртуке висела, да как стукнет меня по голове набалдашником своей трости.
– У него была звезда на сюртуке? – переспросил Антуан.
– Да, – подтвердил камердинер.
– Из себя этот инквизитор был высоким молодым человеком с курчавыми волосами?
– Да. А потом я упал и видел, как солдаты выводили господ. И Анну тоже увели, посадили в карету и увезли. А все вещи, всю мебель реквизировали. Это они ради драгоценностей и ценных вещей господ аристократов в тюрьмы сажают, – объявил старик.
– Куда они увезли Анну? Где ее содержат? – спросил его Антуан.
– В Кармелитском монастыре на улице Кассини. Он теперь превращен в тюрьму. Я туда ходил, стоял под окнами, кричал, звал их имена, но без толку. Там многие собираются, кричат.
– А где же все остальные слуги? – спросил Мясник.
– Разбежались. Я один остался. Мне идти некуда. Мои родители еще здесь служили. Куда же мне, старому, деваться? – И старик тихо заплакал, закрыв морщинистое лицо такими же морщинистыми руками.
– Я пойду к монастырю, – сказал Антуан.
– Не надо, маленький господин, – запричитал старик. – Они и вас схватят. У этих революционеров совсем нет сердца. Да и мадемуазель Анны там уже, наверное, нет. В начале сентября многих заключенных увозили в Версаль и там убивали. Без суда, без заседания присяжных, просто так, потому что они аристократы и выше всей этой нищей голытьбы.
Антуан с каменным лицом выслушал известие о вероятной гибели своей возлюбленной, развернулся и вышел вон из кухни. Люка Мясник молча проследовал вслед за ним. Старый камердинер, оставшись один, улегся на топчан, свернулся калачиком и постарался поскорее умереть.
Антуан и Мясник дождались, пока темнота не накроет злой город и можно будет отправиться на улицу Кассини к Кармелитскому монастырю. Сидя в том самом зале, где он прощался с Анной, Антуан и Мясник тихо переговаривались, глядя, как в разожженном камине поджариваются остатки зайчатины, нанизанные на железные прутья.
– Ты думаешь, Люка, то же, что и я? Тот инквизитор со звездой был Пьер Сантен, мой бывший учитель?
– Думаю, что это был он, – согласился со своим маленьким господином Мясник, осторожно подкладывая в огонь кусок разломанного деревянного основания стула. – Жалко, что я не убил его тогда на дороге.
Когда за окном совсем стемнело, Антуан и Мясник выбрались из своего укрытия и направились к старинному монастырю, переоборудованному ныне революционерами в тюрьму для неблагонадежных граждан. Путь их пролегал по самым грязным и захолустным кварталам Парижа, где проживали отвратительные и опасные личности, где улицы назывались не иначе как улица Разврата, бульвар Порока или же улица Курильщиков Опиума. Даже самые отъявленные революционеры, эти любители всеобщего братания, не смели показываться в столь неприглядном месте, откровенно боясь за свою жизнь. Однако Антуан сам выбрал такой путь, потому что, идя именно так, он не рисковал нарваться на патруль коммуны. Правда, ему пришлось повязать на лицо платок, чтобы от зловония, исходившего от вываленных прямо на тротуары нечистот, у него не закружилась голова и его, обладавшего, как известно, удивительными особенностями, не вывернуло наизнанку от подобного угощения. Люка, шедший позади маленького маркиза, словно его огромная тень, не раз во время путешествия отводил рукой опасности, поджидавшие их практически на каждом шагу. То старая проститутка требовательно выставляла перед Антуаном свою худую, всю в сифилитических язвах, ногу. То невзрачный тип хотел освободить ребенка от денег, которых у того и в помине не было.
