Ошарашенные знакомые наблюдают, как я роняю в сумку старенький телефон, отныне символизирующий невнимание к мелким деталям вследствие занятости атмосферными явлениями и глобальным потеплением климата планеты. Расспросы относительно карьеры прекращаются. Бывшего друга не узнать – из чужого, повзрослевшего человека он снова превращается в того, кого я знал лет пять назад. Будто потепление докатилось до него прямо сейчас. Оказывается, бывший друг по-прежнему умеет улыбаться, слушать, болтать, а его лицо светится, несмотря на усталость, низкое осеннее небо и накрапывающий дождь.
Меня хватают под руку, увлекают вверх по Тверскому бульвару. Мы почти летим, хрустя по гравию. «Ну, рассказывай», – шепчут мне с улыбкой. Это не означает, что я должен чем-либо делиться. Я и так многое поведал о себе и доказал на деле, кто такой. «Ну, рассказывай» – означает, что мне возвращен маленький синий пропуск в круг избранных, что меня снова рады видеть и слышать. Произойди подобное раньше, растрогавшись, я бы уронил в лужу чехол от диктофона, задел рукавом ветки кустов, выронил из сумки на гравий дорожки блокнот. Все то же самое происходит со мной и сейчас. Но жизненный опыт и упорный труд закалили, обтесали и профессионально деформировали меня. Я спокойно вылавливаю чехол из лужи, отряхиваю от песка и кидаю обратно в сумку блокнот. Чуть наклоняюсь, чтобы в ухо было удобнее шептать секреты. Мои кожаные казаки оставляют на розовато-коричневом песке бульвара четкие и уверенные отпечатки подошв. Тем самым подтверждая, что у меня есть место под солнцем, что я пресс- секретарь начальника независимого метеобюро, значительная персона, приобщенная к тайнам верхних и нижних слоев атмосферы. За это прямо на ходу мой реабилитированный телефон заносят в карманный компьютер, в черный адресный молескин. На ухо продолжают нашептывать истории из жизни, посвящают в подробности, делятся наболевшим. Через пятнадцать минут я уже в курсе всего, что происходило за эти три года и чего не расскажешь близким друзьям. Я молчу. Слушаю. Киваю. Так и должен поступать образцовый пресс-секретарь. Впервые в жизни дальновидные и преуспевшие люди советуются, как им быть. А прощаясь, заботливо стряхивают перышко с моей кофты и зазывают в гости.
Я правильно ответил на главный вопрос этой осени, и чудеса продолжаются. Молчаливый и напыщенный телефон необъятной квартиры Костяна теперь названивает значительно чаще. Давно испарившиеся сокурсники, оживленно треща, зовут на пикник, на дачу, на новоселье. В заключение беседы они произносят священное: «В общем, у тебя все хорошо». Это особая печать, и все бы хотели ее заслужить. Теперь, рассказывая обо мне общим знакомым, они с придыханием воскликнут: «У него все хорошо». Таким образом создастся мнение, что я – счастливчик и герой истории успеха.
В четверг, ближе к вечеру, из трубки прохрипел «здорово, как жизнь» Леня, бывший курьер, ныне заведующий лор-отделением поликлиники. Раньше он объявлялся, попав в дорожно-транспортные происшествия и всякие темные приключения, звонил из других городов и просил подкинуть «пару денег» на мобильный. На этот раз Леня тоже звонил не просто так: он в курсе моей головокружительной карьеры, заинтригован и зовет в клуб на концерт группы, название которой я не расслышал.
И вот в машине с мятым бампером шушукаются, смеются и курят шесть человек. Я прижат виском к стеклу, плечом упираюсь в боковую дверь. Небрежно придерживая руль двумя пальцами, Леня препирается по мобильному с бывшей. По салону кружит тихая музыка. Еле слышный голосок Алены зачитывает новости к этому часу. Мятый в семи местах «Ауди» продвигается по полметра каждые пять минут в толчее черных, синих и серебристых машин. Сквозь их тонированные стекла различимы люди, с готовностью переносящие испытание пробкой. Одни терпеливо курят, другие болтают по мобильным, третьи смотрят вдаль и грызут орешки под тихие звуки радио.
Небо сине-сизое, без просветов, нависает над крышами. Если верить гнущемуся во все стороны деревцу – на улице хозяйничает нелюдимый Ворчун с Кольского полуострова. Он несет по переулку пакет, отрывает от тротуара пожилую женщину в плаще, отнимает у нее серебристо-синий шейный платок, заставляет бежать вдогонку. На середину лобового стекла плюхается капля. Рядом разбивается на сотни невидимых брызг вторая. Шепотки и смешки стихают, в салоне нависает кратковременное молчание. Все разом, позабыв, что хотели сказать, завороженно наблюдают, как на тротуаре возникают точки, а на боковых стеклах – дефисы и запятые. Ветер с утроенной силой треплет навес фруктовой палатки. Тротуар на глазах окрашивается в черный цвет. На выходе из магазина вспыхивает ярко-зеленый зонт. Мои попутчики смотрят в разные стороны. Каждый видит в одном и том же нынешнем осеннем дожде свой особенный дождь. В салоне ширится завороженная тишина. Я украдкой наблюдаю отключенные лица и улетевшие вдаль взгляды, пытаясь угадать, о чем думает каждый. Лёнин профиль выдыхает струйку дыма в приспущенное стекло. Вполне возможно, он переносится в тот день, когда небо куксилось и рычало с самого утра, но все были уверены, что гроза пройдет стороной. Сизый целлофан тучи растянулся над садом. Предупредительные капли тихонько щелкали по листве яблонь. Становилось душно, назойливо гудели мухи и пчелы, а цветы и земля источали горячие, густые запахи гнили и нектара. Поспорили с соседом, на канистру кваса. Сосед утверждал, что гроза разразится после обеда. А родители были уверены, что все обойдется. Быстро собрались и пошли за грибами. Было душно, и в поле пиликали кузнечики, гудели шмели, густел зной. Потом день надломился, отступил, съехал, и мгновенно настали преждевременные сумерки. Из оврага вырвался дремавший под корнями выкорчеванных сосен сизый ураган. Все в лесу насупилось и потемнело. Синие елки нахохлились, дубы и березы зашумели, а осины задребезжали серебряными монетками листьев. Но в грозу поверилось, только когда над полем вспыхнула яркая фиолетовая молния. А потом распухшая и угрюмая туча треснула, прорвалась, ливень жадно заколошматил по траве и листьям, заставив грибников бежать назад, к дому, хлюпая по раскисшей тропинке. Теперь, будто очнувшись в том дне снова, сквозь плотную ледяную завесу изливающихся с неба ручьев Леня подмечает, что отец с огромной пластмассовой корзиной сыроежек, еще совсем молодой, худой и стройный, с усами и бакенбардами, как у битлов на пластинке Yellow submarine. Из-под его выгоревшей брезентовой кепки торчат непослушные черные вихры без единой ниточки седины. У мамы, оказывается, была отличная фигура. В те времена она донашивала студенческие клёши и застиранную синюю рубашку в мелкий цветочек. А на ногах у них были стоптанные синие кеды с красной подошвой, хлюпающие по раскисающей тропинке и пучкам травы. Но все застилает стена свежей влаги, новорожденный ледяной водопад, хлещущий на землю из дырявой заношенной тучи. Над полем рассыпаются молнии. И возмущенный стереорык грома заглушает вопли и визг смеющихся грибников…
Сжавшийся рядом со мной парень в очках, возможно, видит сквозь зареванное лобовое стекло недавний июльский дождь. Редкие, но крупные капли без предупреждения упали на землю, насытив воздух озоном, мокрым песком и пыльцой жасмина. Несколько студентов, бредущих к метро после выпускного экзамена, побежали, прикрывшись пакетами. Раскололись на парочки. Кто-то соврал, что зонтика нет, чтобы впервые коснуться ее запястья, отдать ей пиджак, поцеловать в шею, пережидая под навесом ателье. Или, не обращая внимания на стекающие по листве ручьи, обниматься, перетекая друг в друга под старой развесистой липой, в двух шагах от остановки, где прячутся люди среднего возраста, окончательно и навсегда оформленные, давным-давно разбитые по парам, живущие тихой и основательной жизнью, в костюмчиках и плащах приглушенных расцветок.
Девушка-гот с пирсингом нижней губы, голова которой лежит у моего соседа на плече, наверняка считает, что все дожди, как в чемодан, уложены в какой-нибудь один незабываемый дождь. И в низком оконце с прогнившей рамой, со столетними высушенными трупиками мух между стеклами, снова отражается пламя. В комнате – сумрак, в печи – огонь, в углу – иконы. За окном – дождь. В форточку врывается обжигающая прохлада и сырость. Потоки воды, текущие с кривого карниза, заплетаются косами. Все мрачноватое и таинственно-сизое. Будущего еще очень много, оно таится повсюду, поддразнивая избытком дней, способных принять любую форму и обернуться кем угодно. В комнатке – темень. За окном – черная листва яблонь. В небе – гром и молния. По крыше щелкает, барабанит и тарахтит. А прабабушка панически боится молний. За свою долгую жизнь она не раз видела, как кого-то «зашибло» насмерть прямо из неба. Ее страх всегда передается правнучке, маленькой егозе. Затаивший дребезжащие раскаты и безжалостные вспышки дождь лупит по листве, по кольям забора, по нанизанным на них банкам крупными, сочными каплями. Прабабушка ворчит, чтобы девочка сейчас же отключила антенну: ей кажется, так можно защитить дом от молний. У старухи крючковатые после артрита пальцы. Очень сухие руки с тонкой бурой кожей и отчетливо проступающими синими проводами вен. Она скрипит, что по деревне ходят цыгане с босыми голодными детьми. И если егоза не будет слушаться, ее поймают и уведут под дождем далеко- далеко. Тогда правнучка начинает вслушиваться в стук капель по водосточной трубе, по забору и крыше.
