гармошку двери, улетал куда-то наверх и отлеживался на черной-пречерной лестничной клетке, возле квартиры Гали Песни. В тишине, крошечными стежками бабушка пришивала на уголки белья метки – небольшие ленточки с номерами, чтобы наволочка или пододеяльник не перепутались и не потерялись в ворохе чужих, принесенных со всех концов города. Потом она искала в ящичках ножницы. И где-то среди разрозненных молний, катушек, прорезиненных сантиметровых лент оставалась ее грусть, ее воспоминания, горечь от дней, превращенных в засушенные букеты зверобоя, в ватки с ржавыми точечками крови после укола. Ближе к полуночи бабушка поднималась с табуретки, немного рассеянная и успокоенная. Мы складывали простыни, пододеяльники, наволочки в большую красную сумку. Вечер оставался позади. Птица тревоги, так и не вырвавшись наружу, рассеивалась. И пронзительный звонок из больницы не вторгался в трепещущую, жужжащую тишину квартиры.
Утро обжигает холодком, черным вздохом подвала, бело-голубым ветром. Бабушка марширует чуть впереди, сжимая мою руку в своей – теплой и волевой. Она умело направляет, подтягивает и рулит, готовая к тому, что, замечтавшись, я решу пройтись по луже. Побегу за голубями. Или не замечу несущихся навстречу мальчишек на велосипедах. Бабушка легонько одергивает, шепча: «Хватит витать в облаках!» От этих волшебных слов, как самолет, выполнивший экстренную посадку на незнакомом поле, тут же превращаешься в тихую и послушную девочку, на весь оставшийся день. Раздумывать и засматриваться по сторонам некогда. Искать по кромке асфальта шарик – бесполезно. Потому что дорога в прачечную – это быстрая, целеустремленная прогулка сдавать белье, аккуратно уложенное в красную сумку. И получать взамен тяжелую связку упакованных в оберточную бумагу простыней, пододеяльников и наволочек, накрахмаленных и пропитанных едва уловимой цветочной отдушкой. Со стороны это напоминает торжественный поход «в город», на люди, принаряженной бабушки с внучкой. По пути возле каждого подъезда встречаются знакомые – бывшие больные из отделения, где царит бабушка, где она работает целыми днями и часто – по ночам. При встрече надо обязательно улыбнуться. Вкрадчиво и вежливо выдавить: «Здравствуйте», а не «здрасьте». Отвечать на вопросы надо громко, не глазея по сторонам, не плавая желтым березовым листочком на поверхности лужи, глядя в глаза, радуясь и оживляясь. И ни в коем случае не стоит засматриваться на сочный клочок неба, что отражается в пыльных, замутненных окнах тесного трикотажного магазинчика. А если вдруг сделаешь что-нибудь не так: забудешь поздороваться, отвернешься в сторону, заскучаешь, не расслышишь вопроса, весь оставшийся путь в прачечную придется выслушивать бабушкины нравоучения. Потому что жизнь – очень сложная штука, и ее надо уметь прожить. И все начинается с того, что в нужный момент ты улыбаешься, как радиоприемник прибавляешь громкость, говоришь «здравствуйте». И бойко отвечаешь на вопросы. Тогда добрые люди вокруг не решат, что ты похожа на своего деда, чудаковатого старичка с палкой-клюшкой, который шаркает по городу и собирает под кустами гаечки, мотки проволоки, ключики и железяки. А непременно надо доказать добрым людям, что у нас все слаженно, добротно, ничего не завалилось набок и никто не контужен.
Поэтому мы торжественно и чинно спешим в прачечную, скрывая за Какнивчемнебывалами, что на самом деле это побег от неизвестности, заставляющей снова и снова звонить в больницу. И очень часто в подобные дни из-за угла дома нам навстречу, что-то бормоча, запинаясь и пошатываясь, возникает старик с рюкзаком. Когда он неловко пролезает в дыру забора, у него за спиной позвякивает что-то тяжелое и увесистое. Дзыньк. Дзыньк. Но бабушка не дает хорошенечко расслышать заветный звук. Она сжимает запястье и строго бормочет на ухо: «Присмотрись». Указывая глазами в направлении потрепанных, волочащихся по асфальту брюк, бабушка с глубоким вздохом заключает: «Страшно. Если ты не хочешь превратиться в такое вот, ни в коем случае не растягивай рукава шерстяной кофты». – «И чтобы футболка торчала из-под куртки – тоже нельзя, да?» – «Обязательно всегда следи, чтобы ремешки сандалий были застегнуты, гольфы подтягивай. Кровать всегда заправляй. Мотай на ус! А обрезки цветной бумаги надо собирать с пола и выбрасывать в ведро. Но самое главное, запомни, что бы ни случилось, нельзя падать духом и сдаваться». – «Сдаваться врагу?» – «Да, сдаваться врагу. Борись и не поддавайся, даже когда руки опускаются. Потому что с этого все и начинается, слышишь? Ты смиряешься, закрываешь глаза и выпускаешь». – «Перекладину? Или руль самолета?» – «Да, и самолет летит сам по себе, сбивается с курса. А потом настает момент, когда может что-нибудь случиться. Нежелательное и непоправимое. И совсем скоро станет уже поздно. Потому что страшное уже началось. Мало ли, во что тебя задумала превратить жизнь, а ты сопротивляйся, перебарывай ее».
– Вся беда в том, – тихо и настойчиво внушает бабушка, – что когда человек сдается, выпускает руль и начинает превращаться во что-нибудь страшное, поначалу он ничего не чувствует. Окружающие начинают беспокоиться и говорят: «Одумайся! Что ты делаешь?! Куда тебя несет?!» Им со стороны виднее. Поэтому надо прислушиваться к тому, что говорят вокруг. – Крепко ухватив меня за запястье, она решительно направляется к остановке сквозь сизую прохладу раннего утра. Гордо, с достоинством расправив плечи, бабушка торопливо вышагивает в выходном желтом костюмчике и белых босоножках, нет да нет придирчиво и строго оглядывая меня. Командует подтянуть гольф. Требует застегнуть нижнюю пуговку рубашки. И бессмысленно объяснять ей, что потрепанные штаны старика, его перепутанные волосы, разодранная в нескольких местах куртка и даже птица-тик, которая норовит наброситься и украдкой клюнуть его, совершенно не важны. А главное – то, что позвякивает в рюкзаке. И когда старик, пошатываясь, перешагивает через цветники или машет рукой, отгоняя назойливую птицу, из рюкзака выпадает. Небольшое и увесистое. На тропинку. В траву. Пык.
На углу дома росла винная ягода. Гибкие деревца, усыпанные темно-фиолетовыми, сладкими гроздьями, вокруг которых всегда порхала стайка ликующих воробьев и синиц. Из-за того что бабушка запрещала, надо было обязательно украдкой протянуть руку и сорвать несколько ягод. Схватить гроздь правильно рассчитанным движением, чтобы ветка не зашуршала, не встряхнула листьями. А потом незаметно и осторожно отпустить, чтобы, распрямившись, тонкое деревце не хлестнуло воздух. Необходимо было хладнокровие, спокойствие вора и ловкость рук фокусника. Ухватить несколько ягод, спрятать в горсти, но, переволновавшись, не слишком сжимать кулак, иначе они превратятся в удручающее вязкое месиво и ладонь будет липкой весь день. Если сделать все правильно, рассчитав каждое движение, бабушка ничего не заметит. Особенно когда ее внимание обращено к тетушке в пушистой кофте птицы гнева, которая спешит навстречу, сияя неподдельной улыбкой, искренне распахивая руки в объятии. Пока они чинно беседуют и качают головами, можно незаметно оборвать не одну гроздь, а целых две или три. Главное – набраться терпения и не выдать себя во время убаюкивающего ожидания внутри прохладного грота остановки. Каменные стены выложены изнутри и снаружи осколками разноцветных стекол. Когда лучик солнца вырывается из ветоши облаков, мозаика вздрагивает, подмигивает и мерцает. Разноцветные стекла рассказывают, то вспыхивая, то угасая. Горящие и ледяные. Щедрые и жадные. Они на глазах превращаются в рубины, сапфиры и изумруды. В васильки, пионы и корабли. Засмотревшись на слепые квадратики, что зияют на месте отколотых стекол, главное, забыв про осторожность, не разжать кулак, не начать жадно пересчитывать добычу, не клюнуть ягоду у всех на виду. Это не так-то просто, как кажется: сохранять бдительность на остановке, мерцающей разноцветными огоньками, среди пасмурных улочек, серых осенних газонов, балконов, заваленных досками и алюминиевыми уголками, облупившихся блеклых лавочек и покосившихся избушек с жердяными заборами. Не так-то просто удержаться, когда разноцветные огоньки вспыхивают, переливаются, складываются в холодные мерцающие орнаменты и огненные цветы. Позади остановки нашептывает сорными травами широченное поле, за ним – черная гребенка леса, где прячется ночной синий ветер. По шоссе, вздымая серую пыль, вьюжа фантики и желтые листочки, проносятся бетономешалки, грузовики, «запорожцы», молоковозы и «уазики». Все это убаюкивает и лишает осторожности. А винные ягоды жгут кулак красно-фиолетовым, дразнят сладостью, грозят наказанием. Машины со свистом проносятся мимо. Стекляшки мозаики вспыхивают и гаснут. Поле, убаюкивая, рассказывает, что в прошлые годы его засевали: овсом, горохом, кормовой пшеницей, а в этом году оставили пустым, вольным полем тимофеевки, клевера и львиного зева. Но если выдержишь испытание, сумеешь сдержаться и не клюнешь сладкую черно-синюю ягоду из горсти, то вскоре, рядом с остановкой, пыхнув прогорклым выхлопом, притормозит долгожданный автобус. С натянутым между фарами коричневым дерматином, с лисой из прозрачных трубочек, что подпрыгивает на пружинке в кабине водителя. У него
