Я сидела в кресле, потихоньку расшатывая подлокотник, и раздумывала про Какнивчемнебывала. Возможно, их находят на улице, гуляя в одиночестве вокруг дома. Или подбирают с асфальта, ожидая кого- нибудь возле трикотажного магазина. Наверняка однажды старушки выбрасывают отслужившие свой век Какнивчемнебывала в окна тесных, сумрачных комнат. Навсегда покидающие городок летчики и девочки с ветерком швыряют больше ненужные Какнивчемнебывала в затуманенные форточки такси, автобусов или электричек. Значит, где-то в городке есть особое ателье Какнивчемнебывал. Скорее всего, оно находится в том же подъезде, что и прачечная, только этажом выше. Туда приходят тайком, на цыпочках поднимаются по скрипучей деревянной лестнице на третий этаж. Толстенькая невысокая тетушка в синем халате бегает, кружится по маленькой комнате с серым линолеумом, снимает мерки. Наверняка возле железнодорожной станции есть старое заброшенное депо. Там, от пола до потока на вешалках висят новые, заранее приготовленные Какнивчемнебывала. К каждому из них скрепкой приколот клочок квитанции с именем и адресом будущего владельца. Потом наступает час, когда становится необходимо спрятать все, что горчит внутри, напялить на себя это добротное пугало, чтобы казаться радостным и спокойным. В этот день, ближе к вечеру, раздается условный звонок в дверь и почтальонша тетя Валя протягивает большой серый конверт с готовым, отглаженным Какнивчемнебывалом внутри.
В ближайшие же выходные я тайком наблюдала за бабушкой и мамой. Они перешептывались на кухне, медленно пили чай, качали головами. Какнивчемнебывал я не заметила, обе они были рассеянными, немного уставшими, говорили друг другу: «Тише», – чтобы мы с дедом не расслышали их разговора. В тот вечер мне не удалось продвинуться ни на шаг к разгадке. Тогда я стала внимательно всматриваться в лица тетушек, что толпились возле подъезда, перешептываясь о том, что мой дед с каждым днем сдает все сильнее. Я тайком сбегала в сберкассу, встала в очередь. Было страшно, потому что я зашла туда впервые одна. Меня трясло в разные стороны от этого маленького приключения, от страха и восторга. Я стояла в очереди, прикидываясь взрослой, не чертя мыском по линолеуму, не цокая языком, не расправляя подол пальто. За два человека до окошка я поднялась на цыпочки и некоторое время подсматривала за кудрявой служащей, гадая, что она скрывает, о чем молчит. Хотелось узнать, откуда взялась та боль, которую затаили внутри поломанные мужики, курящие на балконе в майках. Было интересно, на что больше всего похожа горечь, которая бродит внутри, не давая им спать по ночам: на димедрол, лист алоэ, косточку яблока, дым котельной, микстуру от кашля. Как-то, превратившись в разведчика, я целый вечер крутилась под окнами. Делала вид, что ожидаю Марину, вызывала ее метким криком, брошенным в форточку квартирки на первом этаже. Я отлично знала: Маринин кувырок был безупречным, поэтому ее отца, молчаливого целлофанового человека, пригласили водить школьников в походы. В этот раз он взял Марину с собой: куда-то за поле, через лес, к далекому озеру и деревне. Но я все равно делала вид, что жду ее под окнами, а сама тайком следила за всеми, кто выходит из подъезда и прогуливается во дворе.
Через пару дней мы с бабушкой стояли за ирисками «Золотой ключик», в тесном кондитерском отделе с очень высоким потолком. Именно там, в шуме, в запахе карамели, шоколада и ванили, наблюдая старичков с бурой кожей, тетушек с застывшими, недовольными лицами, старушек, которые молчали, скучали и переругивались, совершенно неожиданно я догадалась: однажды люди напяливают на себя кого-то другого. Пытаясь скрыть, что им грустно и больно, чтобы ничего не объяснять, однажды люди прикидываются кем-то радостным, спокойным и даже счастливым. Все эти тетушки и старички как-то раз напялили на себя чужое настроение, стараясь укрыться от своей горечи и своих тайн. Так происходит из-за того, что люди не знают, как поступить иначе, как не плакать целыми днями или не сидеть в комнате, осыпая белый лист кривыми линиями проводов и лыжней. Старательно прикидываясь счастливыми, безразличными, немного медлительными, старички и тетушки постепенно врастают в Какнивчемнебывала, иногда им удается обмануть и убедить даже самих себя в том, что все сносно, терпимо, что никакой горечи нет.
По дороге домой у бабушки из сумки торчал большущий пакет ирисок. После всхлипов и просьб она все же дала мне одну, прилипшую к фантику, каменную конфетку, пробормотав обязательное: «Осторожнее. Не сломай зуб». Мы оказались в старых дворах, возле дома летчиков. Двери просторного парадного были распахнуты, приглашали в клубящийся фиалковый сумрак. Бабушка указала пальцем на балкон третьего этажа и торжественно шепнула: «Тут живет Марина Васильевна!» Мало кто верил, что каждое утро, около восьми, Марина Васильевна выскальзывает из этого подъезда и легко, бодро идет на работу. Всем казалось, что она возникает на улицах с обложки какого-нибудь черно-белого каталога моды. Ее считали самой интересной, в смысле – красивой женщиной в городе. Так думали все, кроме ее мужа, летчика, героя войны. Однажды утром, примерно через год после свадьбы, он проснулся, не заметил ее в комнате и позвал: «Марина!» Не услышав ее ответа, он строго спросил: «Ну, где ты? Который час?» Он позвал снова. Она застыла от удивления, пристально вглядывалась в его лицо, надеясь, что это следствие неприятностей в аэропорту, где он работал, или нахлынувших воспоминаний о войне. Он смотрел сквозь нее и мог разглядеть только красные и зеленые ковры, желтенькие обои, вязанную крючком скатерть на столе, фотографии родителей в деревянных рамках, широченный подоконник с алоэ и вязанием, буфет со шляпными коробками, вазочку с яблоками, стул с резной спинкой, желтенький абажур. Что-то мелькало перед его глазами, суетилось на кухне. Шевелились занавески. Гремели тарелки. Перед ним на столе возникла чашка с некрепким чаем, булочка с изюмом. Потом со стола исчезли крошки. Из раковины – чашки и блюдца. Пел кран в ванной. Скрипели створки платяного шкафа. Он старался вслушаться в то, что она говорит, но улавливал только мелодию голоса. А потом не мог расслышать даже самые высокие, визгливые нотки ее рассказа, монетки смеха. С того дня он больше никогда не видел ее. Они мало разговаривали, в основном молчали. И никуда не ходили вместе. Бабушка считала, что это хуже, чем проснуться в заброшенном самолете, который никуда не летит. От догадок у Марины Васильевны появилась горькая складочка над уголком рта и несколько морщинок. Она сжимала губы чуть сильнее, чем нужно, но никогда не прикидывалась счастливой, не старалась казаться спокойной. Каждое утро она появлялась из распахнувшихся коричневых дверей парадного дома героев и решительно спешила через старые послевоенные дворы к остановке. Невысокая, в синем шерстяном костюме, на нагрудном кармане которого была пластина с разноцветными полосками, обозначающими медали. На ее руке висело свернутое синтетическое пальто. В другой она сжимала ручку лакового коричневого ридикюля на золотой подковке- замочке, который надо оттянуть вниз, чтобы открыть. У нее были черные вьющиеся волосы, большая родинка над губой. Она решительно двигалась вдоль гаражей, мимо подъездов, не особенно засматриваясь по сторонам, но всегда замечая всех, кто кивал ей с балконов, махал из сумрака окон. Тогда она сердешно улыбалась, кивала в ответ или вскидывала руку и распахивала ладонь в сильном и ободряющем приветствии, от которого становилось тепло, и возникала уверенность, что все сложится, как после удачного, безупречного кувырка.
Марина Васильевна была самой красивой женщиной в городке, но от нее никогда не пахло цветами. Когда она возвращалась вечером домой – задумчивая, немного усталая, – по округе растекался аромат сердцевины абрикосовых косточек, едва уловимая горечь тайн. Не так давно, ранней весной, она отправилась на кладбище привести в порядок могилу мужа. Она не надела черную кружевную косынку, не прикинулась, что спокойна. По дороге, в автобусе, она не жаловалась и не всхлипывала. Сизый ветер подъездов и сквозняк подворотен шептались, что в тот день Марина Васильевна издали заметила на могиле мужа кого-то в черном. Незнакомая молодая женщина в черной косынке прижималась к белому бетонному памятнику, гладила дрожащей рукой фарфоровый овал фотографии. Зареванная, с опухшими губами, с заплывшими от слез глазами, она обнимала бетонный памятник и что-то у него спрашивала. Марина Васильевна медленно приблизилась, поздоровалась, постояла в сторонке, потом тихо произнесла: «Ну, сегодня ты наговорилась, милая. Дай теперь и мне с ним побеседовать!» Незнакомка вздрогнула, схватила сумочку и ускользнула. Казалось, там, за спиной, она рассыпалась на множество черных лоскутов, на стаю галок, которые принялись кружить над кладбищем.
Марина Васильевна стояла под мелким моросящим дождем ранней весны и напоминала мужу о первом свидании, которое было еще до войны. «Помнишь?» – говорила она совсем тихо, чтобы ни один ветер, ни
