догадывается, кто она такая.
Мара почуяла запах какой-то вкусной еды. Она присела на матрасе, принюхиваясь к аромату. Неизвестно, как долго она пробудет в этом доме, но в одном можно быть уверенной: пока она здесь, голодать не придется.
— Как ты себя чувствуешь, детка? — спросила женщина. Горас куда-то ушел, и Берти была в фургоне одна.
— Спина… очень болит.
— Ничего удивительного. Но мы помажем ее мазью, и она скоро заживет, вот увидишь. Давай-ка снимай платье.
Прикосновения женщины были необыкновенно нежными, а мазь потрясающе сладко пахла. И не успела Мара снова одеться, как почувствовала, что боль и впрямь сделалась намного слабее. Она зевнула, с интересом рассматривая встроенную в одну из стен кровать. Тут вернулся хозяин.
— Мы тронемся через несколько часов, — сказала женщина Маре, — если только нас не задержит Краснокожий. В Биттивилле ты можешь побыть с нами, а когда мы приедем в Лексингтон, твои синяки уже наверняка заживут, и ты, я думаю, найдешь там себе работу.
Мара вздохнула с облегчением. Она не знала, как далеко находится этот самый Лексингтон, но радовалась уже тому, что ее не выставят на улицу прямо сейчас.
— А вы торгуете? — Мара решила отблагодарить этих людей интересом к их работе.
— «Эликсиром Краснокожего», — Горас щелкнул себя по шее. — Главное его достоинство — это повышенное содержание алкоголя, — объяснил он. — Его охотно берут. На сегодняшний день он дешевле, чем виски.
Мара улыбнулась в ответ. Она поняла ход его мыслей. «Хотя он и
Горасу понравилась ее улыбка; его глаза довольно заблестели.
— А это моя Берти, — добавил он. — Звезда. Поет как ангел.
— Теперь уж скорее как корова, — вставила Берти. — И все же кое-какой доход мои песенки до сих пор приносят.
Неожиданная идея осенила Мару.
— А я хорошо танцую, — сказала она как бы между прочим.
Горас с интересом взглянул на нее:
— Неужели, моя маленькая леди? И какие же танцы ты исполняешь? Испанские?
Мара замялась. Сойдут ли ее пляски за испанские?
— Да, испанские, — уверенно ответила она.
Горас повернулся к жене. Он ждал, что та что-нибудь скажет. Но Берти молчала, и он сам предложил Маре:
— А что, если бы ты стала нам помогать? Нам очень нужны таланты.
— Не сходи с ума, — отрезала Берти. — Ты только посмотри на ее синяки. Полиция подумает, что мы избиваем ребенка.
— Я не имею в виду, что Роза прямо сейчас начнет выступать. Но мы по крайней мере можем посмотреть, что она умеет делать. Это ведь неопасно, не так ли?
— Делай, как знаешь, — ответила жена.
Она подошла к небольшой оцинкованной раковине и, повернувшись к ним спиной, принялась мыть посуду.
— Где этот твой чертов индеец, Горас? — буркнула она через плечо. — Если он сейчас не вернется, у нас не будет времени поесть, и мы не успеем в Биттивилл засветло.
— Он придет, как только соберет травы, — ответил Горас и обратился к Маре: — Мы будем ужинать где-нибудь через час. Почему бы тебе еще не поваляться в кровати?
— Кровать мне самой нужна, чтобы передохнуть! — вмешалась Берти. — Роза может поспать в любом из фургонов. Там вполне хватит места для такой малышки, как она.
— Да, но ведь ты же не… — возразил было Горас, но строгий взгляд жены оборвал его на полуслове. Он смутился и почесал подбородок. Мара с удивлением заметила, что он покраснел. Но что плохого в том, что его жена против, чтобы кто-то спал на ее кровати? Мара нисколько не обиделась. Она бы тоже не хотела, чтобы какой-нибудь
Берти вышла на улицу, чтобы вылить воду из-под грязной посуды, а Горас виновато объяснил Маре:
— У Берти золотое сердце, Роза. Но она не любит, чтобы ей перечили.
Мара ничего не ответила, понимая, что он говорит это просто так, только чтобы поддержать беседу. Она с интересом разглядывала цирковую афишу. Не та ли это женщина, выступление которой так потрясло Мару в детстве?
— Это Сэди Лак, — объяснил Горас, — она не слишком знаменита, но лучшей воздушной гимнастки, чем она, я не знаю.
— Это настоящая живая женщина?
— Она была живой.
— Она что, умерла?
— Да, несколько лет назад. Сэди была поистине богиней, никто не выделывал под куполом цирка таких вещей, как она.
Горас внимательно посмотрел на девушку.
— У тебя что, страсть к цирку? — поинтересовался он. Мара не поняла. — Ты любишь ходить в цирк? — переспросил он.
— Я была там только один раз.
— Одного раза достаточно, — сказал он задумчиво. — Я двадцать лет проработал в цирке. Что это была за чудесная жизнь!
— А что вы там делали? Дрессировали диких животных?
— Он?! — расхохоталась вернувшаяся Берти. — Да он даже кошек боится до смерти! Последнее, чем он там занимался, — это чтение разных бредовых монологов.
Супруги обменялись взглядами, смысла которых Мара не поняла.
— Если хочешь что-нибудь узнать о цирке, обращайся ко мне, — поспешил предложить девушке Горас. Он достал из кармана жилета часы. — Ну да ладно, пойди пока передохни. Вздремни там, в «гудзоне». Как только вернется Краснокожий, поужинаем и сразу в путь.
Мара взяла у Берти одеяло и пошла на улицу, придерживая одной рукой чересчур длинную юбку, чтобы не упасть. Она остановилась, размышляя, в которую из четырех машин ей забраться. Из-за кустов появился парнишка лет восемнадцати-девятнадцати. Он удивленно посмотрел на нее, но ничего не сказал. Мара тоже решила не заговаривать. Она не имела ни малейшего представления о том, что такое «гудзон», но у парня спрашивать не стала: нужно быть осторожной.
Мара поняла, что ошиблась, приняв Гораса и его жену за богачей. Она слышала, как Берти сказала мужу, что если следующая стоянка не принесет прибыли, им нечего будет есть. Мара подумала, что если согласится помочь им, они, пожалуй, не откажутся кормить ее и не прогонят. Она и впрямь неплохо танцевала. Может, не лучше других сестер, но гораздо лучше Анны — неуклюжей коровы. Это уж точно.
А Горас и Берти ни о чем не догадаются. Только цыгане смогут распознать, как она пляшет — хорошо или плохо.
Мара тяжело вздохнула. Никогда больше не увидит она своих. Даже если их дороги когда-нибудь случайно пересекутся, они не признают ее. Для них она умерла — и для двоюродных братьев и сестер, и для дедушки, и для Йоло, который так жестоко ее обманул, и для Софии, которая всегда была так добра к ней. Никто из них никогда не решится с ней заговорить. Пора взглянуть правде в глаза: она одна, одна на всем белом свете.
И раз она не может больше быть цыганкой, ей придется стать
