— Интересно, как это ты собираешься платить мистеру Сэму двенадцать процентов из «ни шиша»? — саркастически поинтересовалась она.
Кланки поджала губы. Ее лицо, если не считать нескольких морщинок — следов времени, излучало все ту же неукротимую энергию и решительность, поразительные для женщины ее лет.
— А почему ты говоришь о депрессии в прошедшем времени? Неужели ты веришь, что с окончанием войны прекратится и эта напасть? Если, конечно, война вообще кончится…
— Ты не веришь, что президент Трумэн способен справиться хотя бы с одной из этих проблем?
— Я уважаю нашего президента, но разрешение вопросов мирового порядка исключительно в компетенции Господа Бога, — парировала Кланки. Она поправила стульчик, на котором только что сидела посетительница, затем притушила лучину сандалового дерева, дымок от которой призван был облагородить воздух в палатке. — Народу почти не видно. Самое время сделать перерыв на ленч.
— Нет, подождем. Должен прийти кто-то очень, важный, не зря же у меня кости ноют! — Мара рассмеялась при виде гримасы, которую скорчила Кланки. — Мы столько времени работаем вместе — и ты все еще не веришь в мудрость моих старых костей?
— Допускаю, что сама ты в нее веришь, но все равно половину из того, что вещаешь, ты считываешь с потолка.
— Иногда приходится… Карты, как и люди, временами тоже устают. Тогда я заставляю клиента разговориться, изучаю его лицо, его жестикуляцию, а затем уже выдаю надежный, солидный совет.
— А когда у тебя взгляд становится совсем чудным, как, например, в случае с этой женщиной, когда акцент у тебя становится совсем уж нестерпимым — это как прикажешь понимать?
— Все очень просто: я озвучиваю то, что говорят карты, и превращаюсь в их послушный рупор.
Кланки фыркнула.
— Нет уж, я правоверная христианка и не собираюсь верить во все эти цыганские штучки-дрючки. Зато готова признать, что ты в совершенстве владеешь чтением того, что написано у этих ротозеев на лицах. А что касается ценности твоих советов… Может быть, они стоят денег, которые за них платят, а может быть, и нет — и тогда ты не берешь с ротозеев ни цента, как сейчас. Верно? Ладно, сама присмотри за дверью, а я схожу за ленчем.
Выскочив из палатки, она понеслась к походной кухне. Мара лишь улыбнулась, прекрасно зная цену брюзжанию подруги. При всем своем сарказме и напускном скептицизме Кланки обожала свою длинную пеструю юбку, яркие кофты, золотые браслеты на руках и ногах и с нескрываемым удовольствием разыгрывала из себя загадочную и причастную к тайнам загробного мира цыганку. И все это вошло в ее жизнь благодаря цирку.
«Впрочем, как и в мою жизнь», — подумала Мара.
Придя внезапно в состояние крайнего возбуждения, она встала и прошлась по палатке, с которой свыклась как с родным домом. Она сама выбирала эту бархатную скатерть, эти стульчики и этот длинный библиотечный стол с выставленными на нем атрибутами ее профессии: хрустальным шаром, свечами из черного воска, Библией, колодой старых гадальных карт, доставшихся ей от матери и используемых ею только в самых важных и сложных случаях.
Палатка, снаружи красно-белая в тон куполу расположенного рядом цирка, изнутри была обтянута черным шелком с вышитыми на нем серебряными звездами. Единственным источником освещения была подвешенная к опорному столбу лампочка в матовом плафоне — она заливала палатку мягким ровным светом. Что касается наряда, то Мара была одета в пестрый восточный халат и маленькую чалму, сшитые по заказу в театральной костюмерной Тампы. Дело было не в одной экзотике — под чалму она убирала свои рыжие волосы. Других мер предосторожности она не принимала и даже косметикой не пользовалась — «благодаря» шрамам и пластической операции ее лицо изменилось настолько, что она уже не боялась быть однажды узнанной.
Впервые она почувствовала, что вынужденное уединение начинает ей надоедать, лет десять назад. А сначала — сначала она с головой ушла в обустройство жилища, которое, как ей хотелось верить, должно было стать ее постоянным домом. Она еще не знала, что и этот коттедж с верандой на зеленой улочке в калифорнийской Санта-Розе не станет для нее домом.
Это был веселый, сверкающий полировкой домик; в выборе и покупке мебели, ковров, обоев, картин и панелей самое деятельное участие приняла Кланки. Заботы обустройства настолько захватили Мару, что сомнения и угрызения совести в связи с судьбой дочери отошли на задний план — но не покинули ее совсем. Даже в эти счастливые дни бывали моменты, когда разлука с дочерью становилась почти невыносимой.
На помощь пришло другое увлечение: ее захватило стремление восполнить отсутствие образования. Почти за год она научилась беглому чтению, а когда освоила эту премудрость, с ненасытной жадностью ребенка набросилась на книги, глотая их одну за другой. Исступленная жажда открытия нового заставляла ее беспрерывно читать, ходить в музеи и картинные галереи, учиться всему подряд — от бухгалтерского дела до тонкостей кулинарии. Иногда на очередные курсы вместе с ней записывалась и Кланки, но раз от раза все с меньшим и меньшим энтузиазмом.
Нет, при ней подруга блистательно разыгрывала неподдельный интерес, и потребовалось время, прежде чем Мара поняла: Кланки всего лишь подыгрывает ей, составляет компанию, а в душе томится и тоскует по прошлому, которого так неожиданно лишилась.
С Лобо все обстояло иначе. Немой великан окунулся в новую жизнь с радостью бродячего пса, обретшего, наконец, кров. Особым успехом он пользовался у соседей, поскольку всегда был готов помочь вдове покрасить забор, починить подтекающий кран в доме одинокой матери — и при этом кротко сносил баловство виснувших на нем малышей, очарованных этим страшным гигантом с добрыми глазами и непонятными жестами вместо слов…
Он старел у них на глазах, потихоньку, незаметно для Мары, сдавая, пока буквально в один день из пышущего здоровьем и силой мужчины не превратился в дряхлую развалину. Кланки первая обратила внимание на то, что он просыпается все позже, ест все меньше и на глазах худеет. Когда позвали врача, тот сказал лишь, что «дело в сердце, перетруженном несоразмерным весом, и исход — вопрос времени»…
Лобо умер на шестой год их вынужденной ссылки, и единственным утешением для них было то, что кончину он встретил с улыбкой облегчения. Они похоронили его на солнечном кладбище, расположенном на одном из холмов возле Санта-Розы, а поскольку фамилии его они не знали, на надгробии было высечено «Другу Лобо», и лучшую памятную надпись для добродушного великана трудно было придумать.
Вскоре после смерти Лобо Мара однажды поняла, что Кланки не находит себе места. Да и сама она после нескольких лет жизни в уединении подошла к тому моменту, когда существование без цели и движения становится невыносимым. И ей стало ясно, что наступило время для новой решительной перемены.
Зимой 1935 года Мара отправилась на встречу с мистером Сэмом: поездом — до Тампы, а остаток пути — на взятом напрокат автомобиле. В свое время, решив имитировать смерть от несчастного случая, она все же поставила об этом в известность мистера Сэма, понимая, что содействие этого человека может оказаться крайне важным. Тот с готовностью поддержал ее идею — наверное, как она подозревала, в душе радуясь возможности расстаться с артисткой, не платя неустойку по контракту. «Интересно, — думала она, катя в машине в направлении Орландо, — узнает ли он меня даже после того, как я позвонила о своем приезде?»
Вдали показался рассыпанный по горизонту городишко — Орландо. Цирк, однако, размещался чуть дальше, на пустыре, чтобы не тревожить сельских жителей и не давать повода для жалоб на шум и грязь от животных. На сухом песчаном пустыре не росло ничего, кроме карликовых пальм и кустарника, но холмы вокруг заслоняли местечко от зимних ветров с залива, убийственно холодных и промозглых для тех, кто знаком с климатом Флориды не понаслышке.
Когда машина свернула с шоссе в сторону «зимних квартир», Мара пристально вгляделась в открывшуюся ее глазам картину, повсюду замечая признаки тяжелых времен. Конечно, когда вся страна корчится в муках «великой депрессии», трудно ожидать благосостояния у циркачей, но почему-то острейшее чувство вины пронзило ее. Что ни говори, благодаря деньгам Сен-Клера она не знала нужды…
