том, чтобы исполнить свой долг… По отношению к сыну.
– За-за-зачем? – выдохнула Сибил.
– Что зачем?
– За-за-зачем в-вы п-п-принесли меня с-сюда?
– Затем, что Баббер Кэнфилд решил захватить всех в Кортину на самолете, вот зачем. Если они не разобьются в горах, то все равно замерзнут до смерти. А мне не хочется, чтобы ты вернулась к Ходдингу с воспалением легких.
– А, – сказала Сибил.
Снова растянувшись в шезлонге, уставила взгляд на Консуэлу, которая не обращала на нее внимания. Наконец, умеряя дрожь в голосе, она тихо сказала:
– Спасибо, Консуэла. Я тронута.
Не оборачиваясь, Консуэла погладила ее по ноге. Сибил стоило большого труда лежать спокойно, хотя Консуэла продолжала с отсутствующим видом поглаживать ее ногу под накидкой. Ей не хотелось обижать Консуэлу.
– Консуэла… – сказала Сибил.
– Да, дорогая.
Консуэла с улыбкой развернулась к ней, и рука ее поползла вверх, не оставляя никаких сомнений относительно ее намерений. Глаза у нее заблестели, а улыбка красила, молодила ее. Теплое чувство к ней захлестнуло Сибил, это было ново и неожиданно. А потом, почувствовав, что помимо своей воли отвечает на ласки Консуэлы, она громко разрыдалась.
– Пожалуйста, – попросила она прерывающимся голосом, – мне надо выбраться отсюда. Пожалуйста.
Консуэла замерла и отодвинулась.
– Я же сказала, что нас закрыл Андрэ.
– Где он?
– Там, – сказала Консуэла, показав на стол, установленный на козлах за мольбертом.
И Сибил увидела, что там действительно были не только кисти и краски, а еще что-то. Там лежал Андрэ Готтесман, голый, если не считать полотенца на бедрах, которое служило художнику палитрой.
Собравшись с духом и не обращая внимания на то, что грязные слезы текут у нее по щекам, Сибил встала, подошла к столу и склонилась над Готтесманом.
– Пожалуйста, объясните, как мне отсюда выбраться. Мне надо домой.
Тот с трудом открыл ничего не видящие глаза. Это было так страшно, что Сибил решила про себя: «Ну, все. Сейчас прибьет».
И тут же поняла, что это не взгляд убийцы, а просто человека, который не может понять, где он. Он промычал нечто извинительным тоном, произнес «очень приятно» и опустил ей на ладонь тяжелый медный ключ.
Не обращая на нее ни малейшего внимания, художник продолжал рисовать овощи – флорентийская школа – на ягодицах Анетты Фрай. Конечно, это был не самый подходящий холст, да и недостаточно натянутый, и работа требовала полного сосредоточения.
Передвигаясь на носках, натягивая свитер на бедра, Сибил осторожно передвигалась меж поверженных тел. Вдруг кто-то схватил ее за лодыжку, и Сибил похолодела.
Тут она услышала голос Мэгги Корвин:
– Потом поговорим, крошка, будем кино снимать. Ты довольна?
Сибил попыталась освободиться и чуть не упала, когда Мэгги отпустила ее.
Вскоре она спускалась по неосвещенной лестнице, переступая босыми ногами по холодным сырым ступеням. А потом она с удивлением обнаружила себя на булыжной мостовой и припустила бегом. Отблеск зари ложился на камни, в воздухе стоял туман. Она подумала, что день обещает быть теплым, и вдруг увидела, что сейчас столкнется с каким-то мужчиной. Как только она убедилась, что это был полицейский, она старательно произнесла:
И в последний раз за эту ночь она стоически погрузилась в бессознательное состояние, которое было неотвратимо, как смерть.
Она проснулась в пять пополудни. Служанка сказала ей, что регата уже закончилась. Это было очень красиво, там были лодки всех размеров, разыгрывались призы на гондолах, парных двойках, каноэ и все такое прочее. Ярко светило солнце, а кардинал освятил всю регату. Служанка попыталась объяснить все это Сибил на своем неуверенном английском, но та была слишком расстроена, чтобы следить за рассказом. Она поняла только, что регата закончилась и что у нее уже не было причин оставаться в Венеции.
Приняв ванну, она сразу позвонила Ходдингу и сказала, что возвращается домой. А потом попробовала попрощаться с Консуэлой, смутно понимая, что это надо сделать. Она совершенно не представляла, что ей скажет.
К счастью, Вера в пеньюаре перехватила ее у дверей Консуэлы, как взъерошенный цербер. Она объяснила, что Консуэла вернулась домой несколько часов назад и сейчас была в кислородной маске. Брови Сибил поползли вверх, и Вера успокоила ее. Ничего, мол, страшного. Консуэла часто проводила день после вечеринки в кислородной маске.
Сибил промямлила что-то насчет того, что спешит на самолет, и попыталась уйти, но Вера, похоже, настроилась на разговор. Она взяла Сибил под руку и увязалась с ней.
– Надеюсь, – спросила она, – вас не очень удивило то, что вы увидели ночью?
– Удивило? – переспросила Сибил. – Ведь я даже не помню, что было… почти ничего не помню.
Это была ложь, и губы у нее дрогнули. Вера сделала вид, что ничего не заметила.
– Впрочем, все было вполне невинно. Нет, невинно – это не совсем точно. Скажем, это не было порочно. Ведь никто никому не повредил больше, чем обычно вредит самому себе.
Сибил начала снимать одежду с вешалок, чтобы горничная запаковала чемоданы. Пожав плечами, она сказала:
– Мне все это показалось ненормальным. Сумасшествие какое-то. Господи! Ну зачем же кожу разрисовывать?
Вера слабо улыбнулась. Казалось, она думает о чем-то другом. Наконец она сказала:
– Может, это покажется вам странным, но, будь у меня дочь, я бы хотела, чтобы она была похожей на вас. Невинная, наивная, живущая в развратной среде и совершенно не развращающаяся.
– Разве я такая? – искренне удивилась Сибил.
Вера кивнула и добавила:
– Я хотела сказать вам, что о будущем вам нечего беспокоиться. Вы станете членом этого общества и, возможно, вас это пугает. Так вот, не пугайтесь. Дело в том, что, как бы мы ни лезли из кожи вон, мы теперь очень ограничены. Почти не осталось пороков, которые мы могли бы себе позволить. Вы видели практически все.
– Это я преодолею, – коротко сказала Сибил.
– Да, конечно. И все же я решила ободрить вас. Она хохотнула и продолжила:
– Нам даже нельзя уже быть сумасшедшими. Знаете, мой дед был сумасшедший, на все сто процентов. Он людей убивал. А сейчас это уже не позволяется. Полицию уже не подкупишь так, как раньше. Им всем теперь слишком хорошо платят. А газеты… раньше о них не надо было думать. Мы ими владели. Теперь мы стали ручными. Обеднели и стали ручными.
Сибил посмотрела на Веру, тонкую, смуглую, постаревшую, со множеством мелких морщин. Но у нее были живые черные глаза. Сибил нравилась эта женщина, остроумная, по-своему честная.
– Нет, меня не очень шокировало то, что было, – сказала Сибил. – Только мне не понравилось поведение Консуэлы. Это было слишком… и без этого хватало впечатлений.
Вера улыбнулась и медленно сказала:
– Консуэла просто ребенок.
Она махнула рукой – мол, хватит об этом – и, помолчав, вернулась к тому, что ее занимало.
– Нет, нет, нет, это еще не все. Мы ручные не только потому, что должны быть ручными из-за прессы, полиции или общественного мнения. На то есть еще одна причина: мир настолько свихнулся, что стало
