а? Ты представь – сижу я там, весь такой из себя, в футболке и штанах цвета хаки, раздумываю, успею ли я домой, чтоб пригласить подружку в киношку, и вдруг понимаю, что не могу подняться со стула, потому что кто-то прямо на меня навалил тяжеленный чугунный сейф. Думаю, ты понимаешь, почему мне стало так хреново?
– Да, потому что ты рос, как всякий другой мальчишка, и вы между собой поносили евреев и жидов пархатых.
Он очень нежно поцеловал ее в глаза и щеки.
– Именно поэтому. – Он помолчал. – Правильно. Короче, я сбросил с себя сейф. «Не напрягай меня, – ответил я старику. – У меня хватает проблем. Для тебя эта муть ничего не значит. Мог бы сказать раньше. И для меня она тоже ничего не значит. Только молчи, – предупредил я его, – и пойдем домой».
Он вздохнул.
– Я никогда не забуду, как он на меня посмотрел. Он смотрел с облегчением. Я думал, он выпорет меня. Я еще не накачался, а он был все еще здоровым мужиком. Если бы он захотел, он мог бы поколотить меня. Но он не стал. Он только перестал плакать, и мы пошли домой. Я так и не узнал, рассказал ли он матери об этом. Я не думаю, что ему надо было это делать. Она и так знала.
– Это как у меня, – наконец произнесла она, – все равно что родиться в Шамокине.
– Примерно, – ответил он и опять вздохнул. – Ну, и после этого я стал осторожным. Очень осторожным. Я не высказывался в адрес евреев. Но и не говорил «молчите». Мне было стыдно. На это, по крайней мере, меня хватило. Но в любом случае, я не переживал. Я мог бы забыть об этом. Если не считать того, чего я не мог забыть – если ты понимаешь, что я хочу сказать. Не знаю, почему. Провалиться мне на месте, если я знаю.
– Теперь, когда ты все рассказал мне, – спросила она серьезно, – тебе стало легче?
– Не намного. Сказать «нет» было бы неправдой. Мне стало легче – немножко. Главное, если мы собрались пожениться, то должны знать все друг о друге. Я хочу, чтобы ты спросила себя. Хочу сказать, честно спроси саму себя. Постарайся представить, что ты будешь чувствовать через десять лет – может быть, ты разочаруешься во мне, или мы разойдемся, и ты устанешь и почувствуешь обиду… Посмотри под таким углом. Меняет ли это дело?
Сибил нахмурилась, задумалась и затем отрицательно покачала головой. Она залезла к нему на колени, скрестила ноги у него за спиной и, прижавшись к его плечу, еще раз отрицательно покачала головой.
– Хорошо, – торопливо проговорил он, понимая, что в ближайшем будущем у них будет не так много времени. – Я поеду в Питтсбург, встречусь там с одним парнем на предмет нового сплава для ведущего вала. Пробуду около недели. Ты сможешь меня где-нибудь встретить? Сможешь выбрать три-четыре дня?
Ее голос упал до шепота, но слова были еще слышны:
– До отъезда в Шамокин.
– Хорошо, – тихо ответил он, немного отодвинулся и крепко сжал в ладонях ее лицо.
Глава 9
– Ну не странно ли, – сказала Сибил, – ехать на поезде!
Пол кивнул и улыбнулся.
– В сущности это, если так можно выразиться, эксцентрично.
Она засмеялась и сцепила пальцы у него на предплечье. Оба они были в приподнятом настроении, в восторге от того, что им удалось сбежать и сбежать так легко. Для них, привыкших к запаху аэропортов и острому будоражащему нервы ощущению полета на реактивном самолете, в путешествии на поезде было что-то от очаровательной неторопливости деревенского сбивания масла.
Ускользнуть им помог счастливый случай. В последний вечер их пребывания в Лас-Вегасе Андрэ Готтесман объявил о своем намерении жениться на Анетте Фрай и настоял на том, чтобы все присутствующие немедленно отправились в Нью-Йорк. Это произошло еще до того, как Сибил завела с Ходдингом разговор о том, что, по ее мнению, ей следовало бы навестить родителей. Приглашение Андрэ было, конечно же, принято. Главное правило этой компании (а было их немного) состояло в том, чтобы использовать любой разумный предлог для вечеринки. Свадьба же будоражит воображение, наводит на мысль о действительной или мифической сущности брачных отношений, а потому всегда была и будет, по выражению Гевина Хеннесси, «приманкой для публики». Поэтому сам Гевин почувствовал волнение в забытых уголках души.
Итак, Сибил и Ходдинг летели в Лос-Анджелес, чтобы захватить необходимые костюмы. Там они встретились с Полом, который собирался лететь с ними в Нью-Йорк, а оттуда – в Питтсбург, обещая сделать все возможное и невозможное, чтобы вернуться в Нью-Йорк к свадьбе.
Оказавшись в Нью-Йорке, Сибил позвонила матери в Шамокин. Сибил говорила с ней скупыми фразами, и, к счастью, это было все, что мог слышать Ходдинг.
– Мама? Это я. Как у тебя дела?
– Кто? Что?
– Это я, Анна. Я в Нью-Йорке. Как ты себя чувствуешь?
– Что ты делаешь в Нью-Йорке? Этот бездельник, он обрюхатил тебя? Так тебе и надо.
– Ты говорила с врачом?
– Каким врачом? Возьми полный пакет нюхательной соли и запей водой, настоянной на петрушке. Эта вода хорошо помогает. И попрыгай. Сколько месяцев длится беременность?
– Вот это да! Сожалею, мама, ты должна была сказать мне об этом раньше.
– О чем ты говоришь? Ты пьяна? Ты звонишь мне впервые за эти пять месяцев только потому, что ты пьяна? Ты так же испорчена, как и твой отец.
– Ты говоришь, что ждешь заключения по рентгеновскому снимку?
– К черту рентгеновский снимок! Почему бы тебе не вернуться? Ты могла бы работать в телефонной компании и выйти замуж за пожилого мужчину, который закроет глаза на твою беременность.
– Я приеду, как только сумею, мама. Либо сегодня вечером, либо завтра утром.
– Не приезжай. Если ты принесешь ребенка в подоле отцу, он взбеленится. Где ты сейчас?
– Ни о чем не беспокойся, мама. Я обо всем позабочусь.
– Шлюха! – сказала мама по-польски. – Тьфу! – Она повесила трубку.
Сибил отвернулась от Ходдинга, спрятав искаженное болью лицо, и скорчила гримасу, как будто старалась освободиться от прилипшей к небу халвы.
– Они думают, – она запнулась, – что у нее растет опухоль.
Ходдинг вздрогнул.
– Она не хотела говорить мне, пока, – Сибил глубоко вздохнула. – Она не хотела беспокоить меня.
Ходдинг потянулся к телефону.
– Мы можем доехать туда через час. Я позвоню в больницу. В Бостоне есть специалист…
– Нет, – возразила Сибил. Она не дала Ходдингу поднять трубку и отвела его руку. – Это напугает ее. Ты не понимаешь. Они – люди старого закала. Поеду я. Если ее нужно поместить в больницу, я сумею ей это объяснить. Ты… ты только смутишь ее. Понимаешь?
Ходдинг понял: дело в его богатстве. Он покраснел от стыда и беспомощности при мысли об этой старой храброй женщине – почему-то он представлял ее в домашнем чепце, угощающей его чаем из большой кружки – сувенира с Кливлендской выставки – и жалко пытающейся скрыть свою опухоль. Ему было стыдно не только за свое богатство, но и за молодость, здоровье. Он покачал головой, мучаясь от невыносимой боли.
– Позвони мне, как только сможешь. Я имею в виду, когда ты приедешь туда, – попросил он. – В наше время многое можно сделать. Если действовать быстро.
– Может быть… – Сибил кивнула и слабо улыбнулась. – Я хочу сказать, может быть, они и не ждут окончательного заключения. Возможно, все будет хорошо.
Ходдинг прижал ее голову к своей накрахмаленной рубашке.
– Моя храбрая девочка, – пробормотал он, – моя бедная храбрая девочка. – Невольно он улыбнулся, но это не имело значения, потому что она не могла видеть его лица, с которого он не сумел согнать улыбку. У него было намерение дать ей десять тысяч долларов наличными, и хотя он был уверен, что она станет возражать, Ходдинг знал, что на этот раз он будет тверд. Настойчив и тверд.
