этой урне. – Она перевела взгляд с Сибил на Пола и снова посмотрела на Сибил. Ее тон был решительным. – Вам не в чем упрекнуть себя. Целая неделя вычеркнута из вашей жизни. Этого достаточно. На самом деле, ведь это очень много – без любви. Вы должны думать о возвращении домой. А я должна подумать о нашем обеде. – Она поднялась, чтобы выйти и прибавила: – Напишите мне и пришлите фотографию вашего первого ребенка. На письмо я отвечать не буду, но я буду хранить его, а фотографию поставлю на столик у моей кровати.
Когда она ушла, Пол встал и протянул руки Сибил. Она посмотрела на него вопросительно. На краткий миг он сжал ее лицо ладонями, так что ее глаза находились напротив его глаз. Затем, все еще глядя ей в глаза, он расстегнул ей пуговицы на блузке и стянул ее вниз с плеч, так что солнце могло осветить ее груди. Он положил руки на них, и Сибил прижалась к нему. Затем он обнял ее и увел в дом.
За обедом атмосфера несколько разрядилась. Незадолго до того, как они сели за стол, позвонил набоб из Чандрапура и пригласил Баббера Кэнфилда, Клоувер и Гэвина Хеннесси присоединиться к нему на тигровой охоте в Непале. Набоб собирался сопровождать Консуэлу (и прах Ходдинга) до самого Ганга.
Прошло несколько месяцев с тех пор, как Баббер проигрался. «Нас бы осыпали цветами при возвращении во Фриско, если бы я сумел получить большой приз», – и он готов был начать охоту. Клоувер также пришла в восторг от предстоящего путешествия, потому что, будучи в Швейцарии, она познакомилась с забавным маленьким туристом из Алабамы, который после двух или трех выпивок признался, что торгует подержанным оружием. Он предложил ей двадцать процентов комиссионных за любую вещь, которую она продаст, и она была уверена, что набоб стоит нескольких артиллерийских батарей, не говоря уж о его друзьях… А Хеннесси, грустный и подавленный, обрадовался приглашению набоба быть его гостем в течение двух месяцев. Не исключено, подумал он, что путешествие можно будет продлить до трех-четырех месяцев.
Что до Пола и Сибил, они большую часть обеда держались за руки, много улыбались и мало говорили; они пришли в столовую из постели с чувством обретения нового мира. Легкое возбуждение исчезло из их союза – не без боли – и сменилось чем-то, что они хорошо чувствовали, но плохо понимали. Осталась позади необузданность, мстительность, ежевечернее перечисление взаимных обид. Бывала у них и сексуальная ожесточенность, вызванная чувством общей вины. Если бы один из них спросил другого, какие ощущения тот испытывал, когда в этот полдень они лежали голые, обессиленные и удовлетворенные, если бы кто-нибудь из них задал этот вопрос другому, ответ был бы «невинность». Ибо они и были невинными существами, изгнанными из рая в мир, наверное, более богатый, более трудный и опасный, обещающий, однако, большую радость.
– Как я буду любить тебя! – воскликнула Сибил с ярко сияющими в сумерках глазами. – Как я теперь буду любить тебя!
А он, всегда находящийся под бременем собственной осторожности, иронично улыбнулся над своей сдержанностью и был благодарен Сибил за храбрость.
– Да, – ответил он, поглаживая ей шею. – Да. Отныне и вовеки.
Сейчас, за обедом, они тихо сидели, с удовольствием слушая разговор Баббера и Клоувер о предстоящей охоте на тигров. И Гэвин Хеннесси, просиявший при словах Клоувер («Я уверена, тебя вылечат в Индии; у них там издавна в моде богини любви, и что они выделывают – говорят, что-то особенное!») присоединился к их страстной беседе. Ни Пол, ни Сибил не чувствовали грусти, хотя и знали, что беседа эта скоро закончится, и они, вероятно, навсегда покинут этих людей. Напротив, они испытывали огромное облегчение и радость, что скоро все останется позади.
А Вера, чуя все это – ей казалось, что ее чутье на сицилийской земле обостряется не по дням, а по часам, и что, если не станет колдуньей, она, конечно, поедет в путешествие с ними – подняла бокал в честь Пола и Сибил.
– За Пола и Сибил, – сказала она, – возвращающихся домой. – Она сделала упор на последнем слове и вновь повторила его: – Домой.
Они выпили, но Вера не опустила бокал. Глядя на глубокий карминовый цвет стекла, она поворачивала его, чтобы поймать свет.
– Любопытно, – сказала она, не обращаясь ни к кому в отдельности, – что держит нас, что держало нас вдали от дома? Подобно этим двоим. – Она подняла глаза, указывая на Пола и Сибил. – Я возвращаюсь в свой дом – или я его сделаю своим. Я не там выросла, хотя ребенком каждую весну проводила там каникулы. Почему? Почему мы просто не остаемся дома?
За вопросом последовало молчание, поначалу довольно спокойное, но затем почувствовалась нарастающая напряженность. Баббер снял очки и полировал их концом галстука. Без очков его крупное лицо выглядело детской игрушкой – медвежонком или плюшевым львенком, важным, но неживым. Он моргал своими маленькими круглыми глазами, и казалось, что сейчас он заговорит. Но не послышалось ничего, кроме глухого сипения.
Этот звук встревожил Гэвина Хеннесси, старого друга Баббера и товарища по охоте, и он боковым зрением беспокойно посмотрел на него. Гэвину было очевидно, что никто, ни Кэнфилд, ни его тощая красотка не знают, как себя вести, и черт его побери, если он им подскажет. Холодное надменное выражение появилось на его холеном лице, он задрал подбородок, глядя на верхний край стены, и остался в таком положении, решив, что его медальный профиль спасет от неловкости.
Вера прервала ход своих размышлений. Гости явно чувствовали себя не в своей тарелке, а это непозволительно. Она еще числила себя светской женщиной, чтобы не считаться с этим…
– Я решила, – сказала она, – что все мы до вашего отъезда должны выехать на пикник…
Гэвин застонал.
– Вера, в самом деле…
– Я все продумала, – продолжала Вера. – Пикник, конечно…
– Прекрасно!
– Перед живым вулканом? Послушай, Гэвин, что ты скажешь? Тебе, наверное, такое не пришло бы в голову!
– Милая девочка, я уверен, что в твоих руках…
– Нет! Пора устроить вечеринку, небольшую, попроще. Я настаиваю. Отказы не принимаются.
Отказов и не было. Бабберу и Клоувер предложение Веры пришлось по душе как нельзя более. На следующий день до полудня они закупили столько фотооборудования, сколько надеялись унести и, пожалуй, больше, чем могли использовать. В походе по магазинам их сопровождал Гэвин Хеннесси и не переставал подтрунивать над их энтузиазмом, то и дело называл их «чертовыми альпинистами». Их настроение не передалось Гэвину; он был занят тонкой книжечкой с последними чеками, на которые купил полную корзинку лучшей снеди и дюжину бутылок шампанского.
Вера носилась по нижнему этажу виллы в кухню, в буфетную, в кабинет и обратно, непрерывно напевая что-то под аккомпанемент казалось бы бесконечных песен Эллы Фитцджеральд, которые неслись с магнитофона, включенного на максимальную громкость. Вере казалось, что Элла Фитцджеральд, заполнявшая ее жизнь, когда ей было двадцать, тридцать, сорок, имеет для нее такое же значение сейчас, когда ей уже около пятидесяти… В действительности, однако, она в душе решила собрать все записи и другие безделицы тех лет – книги, одежду и прочие выдающие возраст предательские вещи – и выбросить их в море.
И из этого самого моря, с которым Вера связывала свое прошлое, которое и в самом деле было и ее прошлым и прошлым ее средиземноморских предков, из этого моря, как бы из него рожденная, вышла Сибил, соблазнительная, бронзовая, пышущая жизнью, смеющаяся, почти обнаженная. Верхнюю часть бикини она сняла и обмотала вокруг шеи.
Пол, при виде ее окончательно очнувшийся ото сна, сел на камне.
– Эй, – позвал он, не в силах найти нужные слова. – Эй! – Он покачал головой. Она шла богиней по пляжу, по песку и гальке, а капли воды стекали с ее волос, с развевающихся алым флагом кончиков бикини и, словно отплясывая степ, дробно падали на камни.
– Эй! – вновь повторил Пол, когда Сибил подошла к нему, смеясь и едва переводя дух. – В этом ты вся, – сказал Пол с улыбкой. – Настоящий парад красоты! – Она опустилась на колени, положив подбородок ему на бедро.
– Да ну тебя. Что это еще за словечко! – Она почувствовала, как он встревожился, видя ее
