назовешь человека, составившего свою славу из живого материала. Возьми Ирода, Маккавеев, первого и второго царей. Подражай им и начинай немедленно. Рим протягивает тебе руку и готов помочь тебе, как и идумеянину Антипатру.
Еврейский юноша дрожал от бешенства. Ворота сада были близки, и он торопился скорее уйти.
– О Рим, Рим! – шептал он.
– Будь же мудр, – продолжал Мессала, – отбрось в сторону глупости Моисея, смотри на вещи прямо. Взгляни Паркам в лицо, и они скажут тебе, что Рим – вселенная. Спроси их об Иудее, и они ответят тебе, что она не более того, что захочет сделать из нее Рим.
Теперь они подошли к воротам. Иуда остановился, мягко снял руку Мессалы со своего плеча и взглянул на него глазами, в которых дрожали слезы.
– Я понимаю тебя, потому что ты – римлянин. Ты же не можешь понять меня, потому что я – израильтянин. Ты сегодня заставил меня страшно страдать, ибо, слушая тебя, я убедился, что мы отныне уже никогда не сможем быть друзьями. Никогда! Тут мы расстаемся. Да почиет над тобой мир Бога моих отцов!
Мессала протянул ему руку, Иуда вышел за ворота. После его ухода римлянин несколько минут стоял молча, затем тоже вышел за ворота и, встряхнув головой, сказал себе:
– Пусть будет так! Амур умер, да здравствует Марс!
3. Дом Гуров
От входа в Святой Город, со стороны ворот, сегодня именуемых воротами Святого Стефана, в западном направлении, параллельно северному фасаду башни Антония, тянется улица. От этой знаменитой башни она не раз поворачивает к югу и снова на запад. Путешественник или исследователь, знакомый со священной местностью, признает в описанной дороге часть Скорбного Пути, улицу, полную для христиан всего мира самых грустных воспоминаний. Дальнейшее изложение не потребует от нас знакомства со всей улицей, и нам достаточно указать только дом, стоявший на том месте, где улица круто поворачивает к югу. Дом этот играет важную роль в нашем рассказе, а потому требует более подробного описания.
Здание это, подобно большинству изысканных домов Востока, было двухэтажным и квадратным. Прохожий, идя близ его стен, поражался их грубым, неуклюжим, хотя в то же время прочным и внушительным видом. Стены эти были сложены из больших камней, без всякой отделки снаружи, как будто камни были положены друг на друга в том самом виде, в каком их добыли из каменоломни. Здание это напоминало крепость, за исключением окон и украшений над дверьми и воротами. Ворота были единственным отверстием в стенах первого этажа, а над ними красовались мраморные карнизы прекрасной работы и такого смелого рисунка, что человек, хорошо знакомый с местными условиями, сразу мог признать, что богатый владелец этого дома по религиозным и политическим убеждениям принадлежит к саддукеям.
Спустя некоторое время после того, как молодой еврей расстался с римлянином, он остановился у ворот только что описанного дома и постучался в него. Ему отперли калитку, и он поспешно вошел в нее, позабыв даже ответить на низкий салям привратника.
Проход, в который он вступил, несколько походил на узкий туннель со стенами, обшитыми панелями, и сводчатым потолком. По обеим сторонам его тянулись каменные скамьи, лоснящиеся от долгого употребления. Сделав десятка полтора шагов, он вышел во двор, окруженный фасадами двухэтажных зданий. Нижний этаж разделялся на льюины, в верхнем же были устроены террасы с крепкими перилами. Ходившие по террасам взад и вперед служители, грохот жерновов, развешенные на протянутых веревках платья, повсюду голуби и цыплята, стоявшие в льюинах козы, коровы, ослы и лошади, громаднейшее корыто с водой – все это указывало на то, что то был хозяйственный двор богатого собственника.
Пройдя его, юноша вошел в другой двор, засаженный кустарником и виноградными лозами, поддерживаемыми в постоянной красоте и свежести водой из бассейна, устроенного близ портика с северной стороны. Самая щепетильная чистота, наблюдавшаяся на этом дворе и не допускавшая ни малейшей пылинки по углам или пожелтелого листка в растениях, способствовала, быть может, более всего тому общему восхитительному впечатлению, которое производил двор, и посетитель, вдохнув в себя этот чистый воздух, мог заранее судить об утонченной жизни того семейства, что владело этим домом.
Сделав несколько шагов по второму двору, юноша повернул направо и, пройдя сквозь цветущий кустарник, приблизился к лестнице, по которой и поднялся на террасу – широкий помост, выложенный белыми и темными плитами, сильно уже истертыми. Пройдя под навес, он вошел в комнату, которую опустившийся за ним щит снова погрузил во мрак. Несмотря на темноту, он прошел по черепичному полу прямо к дивану и бросился на него лицом вниз, стиснув голову руками.
Перед наступлением ночи женщина подошла к двери и окликнула юношу. Он отозвался, и она вошла.
– Уже кончили ужинать, и ночь на дворе. Разве ты не голоден, сын мой? – спросила она.
– Нет, – отвечал он.
– Ты болен?
– Мне хочется спать.
– Твоя мать спрашивала о тебе.
– Где она?
– В летней комнате на кровле.
Он приподнялся и сел.
– Ну, принеси мне чего-нибудь поесть.
– Чего ты хочешь?
– Все равно, Амра. Я не болен, но мне все равно. Жизнь не представляется мне такой приятной, как казалась сегодня утром. Это новый недуг, о моя Амра, и мне теперь нет дела до пищи.
Амра приложила руку к его лбу и, как бы удовлетворившись этим, вышла, говоря: 'Хорошо, я посмотрю'. Немного спустя она вернулась, неся на деревянном подносе чашку с молоком, несколько тонких ломтиков белого хлеба, легкое печенье из пшеничной муки, жареную птицу, мед и соль. На одном конце подноса стоял серебряный кубок с вином, на другом – зажженный светильник.
При свете его можно было рассмотреть комнату: стены из гладко отесанного камня; потолок с толстыми дубовыми балками, почерневший от времени и от дождя; прочный пол из белой и голубой черепицы; несколько стульев с ножками наподобие львиных лап; невысокий диван, обитый голубой материей, с наброшенным на него большим полосатым одеялом – словом, еврейская спальня.
При том же свете можно рассмотреть и женщину. Пододвинув стул к дивану, она поставила на него поднос и стала на колени. Судя по смуглому лицу с черными глазами, глядевшими почти с материнскою нежностью, ей было лет пятьдесят. Голову ее покрывал белый тюрбан, оставляя напоказ только кончики ушей, в которых виднелись отверстия, проколотые толстым шилом, – знак ее общественного положения. Она была египтянка, рабыня из числа тех, которым даже священный пятидесятый год не приносит свободы, да она и не приняла бы ее, потому что любила юношу, которому служила, больше самой жизни. Она его выкормила, вынянчила и не могла себе представить, что он когда-нибудь сможет обходиться без ее услуг.
Во время еды она молчала.
– Помнишь ли ты, Амра, Мессалу, который когда-то бывал у меня? – спросил он. – Несколько лет назад он уехал в Рим и теперь вернулся. Я заходил к нему сегодня.
Отвращение выразилось на лице юноши.
– Я знала, что что-то случилось, – сказала она, глубоко заинтересованная. – Мне никогда не нравился Мессала. Расскажи мне все.
Он задумался и на ее вопрос отвечал только:
– Он сильно изменился, и у меня нет ничего общего с ним.
Когда Амра уносила поднос, юноша последовал за ней и поднялся с террасы на кровлю.
Читатель, вероятно, понимает значение кровли на Востоке. Климат везде является законодателем
