Так и не одевшись, мы помыли посуду. Потом Ланна проводила меня в свободную комнату и велела:
– Приляг, отдохни.
– А ты? – спросила я, надевая корсаж и трусики.
– Позже, – сказала Ланна, наблюдая за мной.
Сквозь дремоту я чувствовала, как старые, морщинистые руки суют под одеяло бутыль с горячей водой. Слышала, как поскрипывают ходунки. Я прижимала бутыль к груди и сквозь воду ощущала биение своего сердца. Впервые за четыре года я спала одна, а когда спишь одна, слушаешь лишь собственное сердце. Я не сняла часы, потому что теперь они никого бы не оцарапали.
Я проснулась и почувствовала себя странновато. Судя по голосам, несшимся из телика, уже наступила ночь. С меня ручьями лил пот. Я вытерла лоб тыльной стороной кисти, надела маленькое черное платье. Заправила постель и вылила воду из бутыли в кухонную раковину. В комнате лишь переменчивое свечение экрана выхватывало из мрака сидящую Курис Джин, прямую как палка. Ланны не было. Моя кожанка висела на стуле.
– Аллана отправилась в Комплекс в калошах, – проговорила Курис Джин. – У меня еще одни есть – дырявые. Ты была далеко, в стране грез, вот мы и не стали тебя будить.
Я проверила, на месте ли дискета, достала золоченую зажигалку и пачку «Силк кат».
– Не замерзла, лапа? Садись поближе к огню. Подбрось уголька, если хочешь мне пособить, – предложила бабуля.
Я устроилась возле ее ног на каменной плите под очагом, улыбнулась, подбросила горсть-другую угля и вытерла руки о маленькое черное платье.
– У меня и для тебя пальто найдется, – сообщила Курис Джин.
– Ничего, если я закурю? – спросила я.
– Кури. Переживать не буду.
Я прикурила «Силк кат» от золоченой зажигалки.
– Может, вы чаю хотите, бабушка Фимистер?
Налив нам по кружке чая, я снова уселась на каменную плиту у камина, провела рукой по ногам: на них уже пробивалась щетина. Щелкнула золоченой зажигалкой, чтобы прикурить еще одну «Силк кат». Я уже готова была показать свое сияющее колено.
– Значит, ты девочка Каллар. Очень тихая подружка Алланы.
– Вообще-то не очень, если узнать меня поближе.
Мы обе засмеялись.
– Это Ланна и все в супермаркете думают, будто я чудачка-молчунья. Я просто некоммуникабельная.
– Какая?
– Некоммуникабельная – так про меня говорил мой парень. Это когда человек не очень разговорчивый.
– О, есть такое слово, да?
– Ага.
Надолго повисла тишина, нарушаемая только теликом.
– А какой он, этот твой парень?
– Он вырос в деревне, в конце дороги, сразу за электростанцией. Его отец владел отелем – тем, с башней, что стоит у верхушки лестницы, над железной дорогой, у Зеленой церкви.
– Церковь я помню, – проговорила Курис Джин. – Да, не один год над ней трудились садовники, растили да подстригали эти кусты-то, что стоят зеленые круглый год. Вырезали в изгороди сводчатые окна, выстригли большую фигурную крышу, возле входа устроили беседку, увитую розами. Внутри поставили несколько скамеек и эту штуковину для святой воды. Бывало, летом там венчались и младенцев крестили, если получали разрешение.
– Так вот, Он вырос в отеле у церкви. Потом Его отец продал отель, удалился на покой в деревню, и Он тоже туда уехал. А несколько лет спустя взял да и вернулся – прикатил поездом, тем, что приходит без пяти час.
Разговор затих. Я шмыгнула носом, глотнула чаю.
– Так вы вместе, что ли, живете?
– Снимаем квартиру на верхнем этаже и чердак на Бернбанк-Террас.
– Давно это у вас?
– Пять лет, мне тогда шестнадцать было. Однажды Он пришел в супермаркет, купил самую большую коробку шоколада из тех, что были, и через весь зал ко мне. Взял и вручил коробку у всех на глазах, – засмеялась я.
Курис Джин улыбнулась:
– Сколько ему теперь?
– Тридцать четыре. А сам на чердаке собрал детскую модель железной дороги. Вот смех-то! Своенравный, совсем не похож на тех, кто в паровозики играется, и поди ж ты. Сотни потратил, пока все не стало точь-в-точь как настоящее. Теперь сидит и все смотрит и смотрит. На рельсы, на лестницу, отель с башенкой, кладбищенскую аллею, Зеленую церковь, всю в цвету, как летом. И столбы там стоят, до самой электростанции. На чердаке.
– Он что, не работает?
– У Него, похоже, есть какие-то сбережения. Обзавелся компьютером, а для чего – одному богу известно. Меня близко не подпускает. Вечно твердит, что времени у него мало.
– Как мистер Каллар с ним ладит?
– Когда мне было шестнадцать, случались перепалки, но дома знают, что Он добр ко мне.
– Всегда?
– Ага.
– Значит, ума хватает. Ты ж как ангел, сошедший на землю, – заключила Курис Джин.
Я прикурила очередную «Силк кат» от золоченой зажигалки и полюбопытствовала:
– А моего приемного отца вы знаете?
– Нет, как и других Калларов. Они с того же острова, что и твоя приемная мать.
– Да? А я думала – здешние.
– Нет-нет. Ты что, не знаешь историю собственной фамилии? Рассказывают, что предки твоего приемного отца приплыли на том самом галеоне.
– Том, что тут объявился в тысяча пятьсот каком-то году?
– Да. Они считали, мы человечиной питаемся. Пришли на огромном паруснике, но причалить поостереглись – спустили на воду гребную шлюпку, полную живых кур. Местные высыпали встречать на берег и видят: шлюпка подошла, а там одни куры. Решили, должно быть, что те, на корабле, малость тронутые, с головой не дружат, понимаешь? Ну и оставили их стоять, где стоят. А тут разыгрался шторм, и галеон опрокинулся. Тех, что не утонули, утром нашли на берегу. Они ни слова не знали по-гаэльски.[5] Пришлось им приспосабливаться, как и мне в свое время. Они ведь женились на местных девушках. Фамилия твоего приемного отца, говорят, оттуда пошла.
– Что значит «как и мне»? – заинтересовалась я.
– Я ведь четыре года не говорила, пока до твоих лет не доросла. Когда выходила замуж, супруг и голоса моего не знал. Мне было шестнадцать, тот год выдался особенно жарким. Моя семья арендовала ферму у моря, возле Бэк-Сеттлмент. Ферма называлась A Phairce Mhoir; Большой Парк. Родители с тремя братьями отправились на ярмарку в порт. Оставили меня одну, с собаками, – в те времена это было в порядке вещей.
А жара стояла такая, что даже в полночь я могла заснуть лишь под дешевые книжонки. Проснулась, вылезла из постели и спустилась к морю. Вода была прохладная, чудо как приятно. Я вышла в чем мать родила, ведь ночью кругом ни души. Ветерок тебя обдувает, даже в тех местах, которые его сроду не знали. Стою я, значит, сложив руки на груди – вот эдак, – в животике холодит, но тут залаяли собаки за забором. И прямо передо мной из воды в синем сиянии вырастает белая лошадь. Головою эдак потряхивает из стороны в сторону и ко мне по песку. А следом еще кони. Беснуются. Дюжина коней, а то и две пронеслись передо
