– Хорошо.
Он провел ее по мшистым лужайкам позади Коллегии, и они двинулись вдоль ручья. Над головами перекрикивались хохлатые птахи. Во влажном воздухе пахло прелой листвой. После нескольких вдохов Гелананфия немного пришла в себя.
– В садах так покойно, – заметил Рафроем.
– Здесь прекрасно, – согласилась царевна. – Этот сад исцеляет душу. Скажи, ты родился здесь?
– На Змеиных островах, в роду посредников.
– Это… одиноко – быть чародеем?
– Ничуть. Не более, чем самодержцем Авентурии.
Ручей тек из лесу. Они шли против течения, пока не наткнулись на водопад, и стояли там, молча глядя, как вода рушится в серебряный пруд, окаймленный блестящими на солнце камнями.
Наконец, Гелананфия заговорила:
– Странно – я всегда была ближе к деду, чем к отцу. В отцовском сердце всегда была пугавшая меня гранитная жилка. Чем старше я становилась, тем больше он волновался о том, кто же возьмет в жены такую здоровенную дурнушку, и кто будет мне достойной парой и подобающим соправителем…
– Нашел он кого-нибудь?
– О да. Вполне подходящего молодого княжича. Наш брак скрепил бы союз Девяти царств, и царь из него вышел бы удачный. Загвоздка была только одна – мы с ним друг друга ненавидели. Замуж идти я отказалась. Так что отец меня годами недолюбливал. А я обходила его стороной, и все больше занималась войском.
– А твой загадочный возлюбленный?
– Не знаю, что с ним стало. Долгая история. Я пытаюсь свыкнуться с мыслью, что могу никогда его больше не встретить.
– Значит, ты одинока?
Гелананфия рассмеялась.
– Рафроем, надеюсь, это не предложение! Я же тебя раздавлю!
Чародей отвернулся, сдерживая улыбку.
– Ни в коем разе, заверяю тебя.
– В общем, Галемант по большей части на меня злился. А Гарнелис был так добр и ласков. Когда я не могла разговаривать с отцом, я всегда приходила к нему. Поэтому так тяжело видеть эту перемену.
Рафроем нахмурился.
– А в чем она выражается?
– Гарнелис – добрый царь. Я бы сказала, слишком добрый. Он всегда слишком волновался из-за своей ответственности; бабушка говорила, что он слишком мягкосердечен. С этого все и началось. Я заметила это, когда вернулась в Цитадель три года назад. Он стал замкнут, вспыльчив. Рассудок его оставался все так же остер, и врачи не находили в нем никакого изъяна, так что болезнь тут причиной быть не может.
– Быть может, эта хворь поражает душу.
Лицо царевны отвердело.
– Если так, я не могу найти в себе жалости к нему. Он стал отвратительно относиться к бабушке – оскорблять, игнорировать. Отец говорил, что мрак в его душе не мог появиться ниоткуда, что эта язва уже была в нем. По его словам, сердечная теплота Гарнелиса изначально нарушалась приступами черной меланхолии и минутами жестокости, и так было, сколько отец его помнил.
– Но когда проявилась эта язва —до появления Лафеома или после?
Гелананфия примолкла, обдирая один за другим восково-бледные лепестки сорванного цветка.
– До. За несколько месяцев. Но Лафеом как-то исхитрился появиться в самый подходящий момент и воспользоваться им. Вдвоем они задумали построить великий памятник Богине и Богу – дар Гарнелиса народу Авентурии.
– Что же в том дурного?
Гелананфия горько хохотнула.
– О, эту весть встретили ликованием. Даже я решила, что мысль прекрасная. Но мой отец сразу понял, чем она отольется – пустой тратой даров земных и жизней людских. Он молил Гарнелиса оставить эту затею, но царь стал ею одержим. Всякий, перечивший ему, становился врагом. Включая моего отца.
Гарнелис избавился от добрых людей, верно служивших ему годами, а на их место ставил жестоких, честолюбивых подличателей – уж прости за грубость, но мягче не скажешь! А те, кто прогневал его в самой малости, исчезали.
– Исчезали?
– Я почти уверена, что он казнил их.
Рафроем присел на валун, будто не мог поверить собственным ушам.
– Царь поступает так с собственным народом? Заурома…
– Разбита. Завет нарушен.
