касается пола. Его голова поднимается и опускается, вторя порывам его страсти. Когда наконец он больше не в силах выносить это, он с размаху кидается на сетку вольера.
Это пугает Пташку, и она отлетает. Он карабкается вверх по сетке, стараясь увидеть, разглядеть ее. Она подлетает к зеркалу на стене и смотрится в него. Какое-то время он висит и смотрит, потом слетает вниз, на пол, и начинает пить. Все эти страсти, должно быть, вызвали у него жажду.
Тот же ритуал повторяется снова и снова, чуть ли не весь день. В самый критический момент Пташка просит, чтобы ее покормили, но Альфонсо то ли об этом не догадывается, то ли не может заставить себя это сделать, то ли просто не знает как. В растерянности я сажаю Пташку обратно в ее клетку и выхожу из комнаты.
В тот вечер я опять выпускаю Пташку полетать, пока делаю новый чертеж крыльев. Я сижу за письменным столом, горит лишь настольная лампа, так что в вольере совсем темно. Но света все же достаточно, чтобы я видел, как Альфонсо висит на боковой стенке Пташкиной клетки. Он опять начинает петь. Когда он останавливается, Пташка снова начинает щебетать, словно хнычет, и расправлять перышки. И наконец он это делает. Кормит ее через прутья клетки.
После этого он взлетает на самый верх ее клетки и поет. Поет так, словно пытается что-то сказать. В его пении слышится мольба, а вовсе не звуки типа: «Приди ко мне, бэби!», как до сих пор. Пташка сидит совершенно неподвижно и слушает. Я — тоже. В его пении я различаю бесконечное разнообразие пассажей. Некоторые колена он исполняет особенно хорошо; их он повторяет, модулируя по громкости или по тону, сочетая и варьируя на множество ладов.
В его песне — открытое небо, сила крыльев и мягкая нежность перьев. Он рассказывает, как это будет, когда она позволит ему опустить его маленькую пипку в ее маленькую щелку. Все понятно, как во всякой любовной песне. Он поет о вещах, которые никак не мог увидеть или узнать в вольере у мистера Линкольна. В его песне, должно быть, ожили воспоминания, перешедшие к нему вместе с кровью предков. В ней пение рек, журчание воды, а также песни зеленого поля и семени, причем не только в колосьях, но и вообще везде, где ему самой природой определено быть. Эту песню я никогда не забуду. Именно слушая ее, я начал кое-что понимать в языке канареек. Этот язык не такой, как наш, в нем нет отдельных слов, соединенных в предложения. В своем пении кенар выражает самого себя, а не мысль, и тем, кто его слышит, оно понятней любых слов. Получается так, будто вы сами все это продумываете. Язык канареек гораздо больше похож на чувства, на абстракцию, чем любой другой. Слушая Альфонсо той ночью, я узнал вещи, о которых догадывался, что они должны быть, но которых никогда не понимал. Это была песнь существа, знающего, как летать.
Следующий день приходится на воскресенье, и, возвратившись с мессы, я запускаю Пташку в вольер. Она делает глиссаду, опускается на пол и скачет к кормушке. Едва завидев ее, Альфонсо камнем летит вниз. Я уже было решил, что все начинается по новой, но он вспрыгивает на противоположный край блюдца с кормом и склевывает несколько семечек. Пташка забирается в чашку с водой и начинает свое утреннее омовение. Альфонсо стоит рядом и смотрит, и когда она отряхивается, капли воды летят на него, словно из душа. Он вспархивает на самый нижний насест, затем вновь слетает на пол. Теперь в чашку с водой залезает он. Просто поразительно, он по-настоящему плещется в ней, разбрызгивая воду по всему вольеру, подбрасывая клювом капли, так что они взлетают вверх и перелетают через его спину, Пташка так никогда не делала. Затем они оказываются в воде вместе, разом погружаясь и одновременно выныривая, до тех пор, пока вода в чашке не кончается. Потом они вдвоем кружат по всему вольеру, как сумасшедшие, — чтобы обсохнуть. Пташка явно переняла его яростный стиль купания и вошла во вкус. Перья вокруг клюва Альфонсо топорщатся так, что едва ли не заслоняют глаза. Он совершенно промок, его перья тяжелые, так и свисают. Он выглядит каким-то замарашкой. И долго еще продолжает летать взад и вперед после того, как Пташка садится на жердочку и принимается чистить перья. Он трется мокрым клювом о насест и прутья решетки. Затем слетает вниз и трется головой о стенку, обо что попало. Да уж, купается он явно нечасто, а если купается, то без удовольствия.
Наконец он сухой и чистый. Они снова едят вместе, и она опять начинает жалобно пищать, подавая прежний сигнал: «Покорми меня». Он ее кормит, но при этом так возбуждается, что начинает снова петь, а потом даже и пританцовывать. Держит одну длинную ноту — и танцует, выделывая круги вокруг Пташки. Он то втягивает, то вытягивает голову, выбивает лапками какой-то ему одному ведомый ритм. Все ясно, думаю я, опять началось.
Пока он все это проделывает, Пташка начинает пританцовывать тоже, но по-своему. Она приседает, попискивает, поворачивается на месте так, чтобы, пока он танцует, все время оказываться с ним более или менее бок о бок. В одно мгновение Альфонсо взлетает над ней и зависает, опуская при этом свою пипку под ее приподнятый хвостик, прямо в ее щелочку. Это длится всего несколько секунд, и все это время он парит в воздухе. Единственной точкой, где они действительно соприкасаются, оказывается место, где он в нее вошел.
Закончив, он приземляется рядом с ней, приседает и начинает сам подавать сигнал: «Покорми меня». С минуту они суетятся, крутятся друг около дружки, попеременно кормя и принимая корм. Потом он делает это снова. На сей раз он не поет, и слышится лишь довольное щебетание Пташки да шелест его крыльев, когда он опять повисает над ней. Она взмахивает своими крыльями в противофазе, и вокруг них создаются воздушные вихри. Просто удивительно, что птица может бешено махать крыльями и при этом не двигаться с места ни на дюйм, а когда нужно лететь, едва уловимое, очень простое движение крыла посылает птицу вперед, вверх — на расстояние в двадцать, в тридцать раз превышающее ее собственную длину; тут есть о чем подумать. Полет — это нечто гораздо большее, чем взмахи крыльев.
Теперь Пташка становится прямо-таки сама не своя от возбуждения. Она слетает на пол клетки, щебечет, издавая негромкие короткие «пипы», и яростно машет крыльями, словно не в силах остановиться. Она так взволнована, что даже не может как следует есть. Слетит вниз, склюет зернышко, а затем вскинет голову, будто забыла о чем-то, и снова кружит как сумасшедшая. Чуть не каждые пять минут она ныряет в свою старую клетку, проверяя, как там дела, — просто чтобы удостовериться. Потом начинает рвать бумагу на полу клетки и таскать ее кусочки в клюве. Сперва она не знает, что с ними делать, затем начинает складывать их в углах вольера и в своей клетке. Примерно каждые полчаса Альфонсо приходит в себя настолько, чтобы погоняться за Пташкой, покормить ее, и они опять делают это. Каким-то суетливым выдалось это воскресенье.
На следующий день, в понедельник, я покупаю проволочное ситечко без ручки, дюйма четыре в диаметре. Прикручиваю его куском провода к прутьям в малой клетке. Во всех книжках сказано, что именно из ситечка получается самое лучшее гнездо, потому что в нем не заводятся блошки. Затем я отстригаю ножницами горловину дерюжного мешка и нарезаю грубую ткань квадратами примерно два на два дюйма, чтобы надергать нитки той же длины. Я раскладываю их пучками по разным углам вольера. Пташка с воодушевлением принимается за работу. Начинает с того, что разбрасывает их по всему вольеру, затем берет в клюв по одной ниточке и летает туда-сюда, пока не забудет, что у нее в клюве, и не выронит. Похоже, она думает, это какая-то новая игра. Ей интересно, однако она никак не может решить, что со всем этим делать.
Проходит два дня, и я начинаю тревожиться. Обычно яйцо должно быть отложено в течение четырех дней после оплодотворения. Мне приходилось читать о птицах, которые могут снести яйцо прямо на пол, — просто ерунда какая-то. Выходит, птицы тоже бывают по-своему чокнутые, — они, как и люди, забывают о многих вещах, которые им должна бы подсказать сама природа, но они так давно живут в клетках.
На третий день на помощь приходит Альфонсо. Прежде он прикидывался, что его дело сторона. Теперь же он берет в клюв дерюжную нитку, летит прямо к гнезду и бросает ее туда. Пташка наблюдаem за этим с явным недоумением. Тогда Альфонсо прыгает в ситечко, превращенное в гнездо, и начинает топтаться в нем, словно купается, затем выпрыгивает. Пташка следует за ним в клетку. У нее в клюве тоже кусочек дерюги. Альфонсо запрыгивает в гнездо и снова показывает, что нужно делать. Тогда и Пташка прыгает в гнездо, держа ниточку в клюве. Выпрыгивает оттуда. Альфонсо берет ниточку из ее клюва и бросает в гнездо. Пташка смотрит на него как на полоумного, вылетает из клетки и опять затевает прежнюю игру с нитками. Альфонсо забирается в гнездо и ждет ее. Пташка возвращается с двумя нитками в
