…
Вскоре после жратвы я встречаю пацифиста, который этим вечером опять оказывается дежурным санитаром на Пташкином этаже. Завязывается беседа. Он говорит, что его зовут Фил Ринальди; он итальянец, но его семья родом не из Сицилии. Его дед с бабкой приехали откуда-то из окрестностей Неаполя. Он приглашает меня угоститься фруктовым пирогом, который ему только что прислали из дома. Я все еще сомневаюсь, не педик ли он, однако соглашаюсь пойти. Ну и что же, что я в нем не уверен, какое мне дело: в конце концов, я не уверен даже в самом себе. Может, у меня будет возможность расспросить его, каково быть не таким, как все.
У него тут потрясное гнездышко. Маленькая дежурка, совершенно отдельная выгородка. Похоже на комнату сержанта нашего взвода в Джексоне. Ринальди в ней полный хозяин. Она закреплена за ним, так что в ней он почти дома. На столике у изголовья кровати стоит проигрыватель, а посреди комнатки есть еще один стол. Над этим столом он повесил абажур. У него даже имеются чайник и маленькая электроплитка. К чему я так и не смог привыкнуть в армии, так это к голым лампочкам. Дома мать всегда вешала на них разноцветные абажурчики. Это делает наш дом по-итальянски уютным; попавший туда сразу понимает, что здесь едят феттучини и зепполи. В казармах лампочки вешают как можно выше, под самый потолок. В их свете все становится каким-то мертвенным, особенно давящим.
Свой абажур мой новый приятель Ринальди соорудил из куска оранжевой бумаги. Он придает комнате приятный, «гражданский» вид. Ринальди достает пирог, и тут выясняется, что посылку прислала не мать, а его девушка. Родом он из городка под названием Стьюбенвилл, это в штате Огайо. Его девушка сейчас живет там и пишет ему каждый день. Он показывает мне пачки писем, их хватило бы, чтобы наполнить доверху целую почтальонскую сумку. Они у него хранятся в большой коробке под кроватью. Он показывает мне ее фотографии — обычная итальяночка, которую разнесет после первого же ребенка.
Я все не могу придумать, как спросить у него о том, что именно делает кого-то чокнутым. Пока я хожу вокруг да около, речь каким-то образом заходит обо всем, связанном с альтернативной службой. Я приготавливаюсь выслушать его историю. А пока говорю о том, как сначала поступил в национальную гвардию штата, а затем сам пошел в регулярную армию. Сейчас мне в это даже трудно поверить. Он любопытствует почему. Не то чтобы он язвил или что-нибудь в этом роде — ему честно хочется это узнать. Говорю вам, я собирался послушать, что он расскажет, но этот парень просто какой-то чемпион среди слушателей. Ты чувствуешь, что ему действительно интересно.
Очень немногих людей по-настоящему интересует, что думают другие или что они хотят сказать. Самое большее, на что обычно можно надеяться, это на то, что вас будут слушать настолько же внимательно, насколько вы слушаете сами. Обычно же люди всего-навсего грузят других собственным дерьмом. Иногда кто-нибудь делает вид, что слушает, однако на самом деле каждый только и ждет, когда вы скажете что-нибудь такое, с чего ему можно будет перескочить на свое, заранее прокручивая в уме, что скажет, когда настанет его очередь говорить. Для меня, например, такие разговоры всегда скучны.
Ринальди слушает по-настоящему. Хочет вас услышать. У вас возникает чувство, что вы доставляете ему удовольствие, когда что-то рассказываете. Он слушает так, будто то, что вы говорите, ему важно, и задает вопросы, которые вам самому захотелось бы услышать, причем как раз тогда, когда для этого наступает самое подходящее время. В этом отношении Ринальди в качестве слушателя напоминает медицинскую клизму. Я уже близок к тому, чтобы вывалить ему все начистоту, и только в последнюю минуту мне удается сдержаться. Может, он мне таким кажется лишь потому, что мне чертовски хочется перед кем- то выговориться.
Ринальди начинает с того, что рассказывает, как тяжело переживают его родители. У них он единственный сын, и, кстати, единственный на всю округу, кто пошел на альтернативную службу. Мать расстраивается, что ей не довелось повесить на окно синюю звезду. Соседки прислали ей синий флаг с желтой звездой. Именно желтой, а не золотой. Обычно если вашего сына, мужа или брата убивают на войне, то вы можете вывесить на окне золотую звезду, и тогда вас называют «золотозвездной матерью» — или, соответственно, сестрой, или женой. А соседки теперь называют его мать «желтозвездной матерью». И она пишет Ринальди о подобных вещах, а также о том, что ей регулярно гадят на крыльцо или обмазывают дерьмом дверную ручку. Ринальди говорит, что пару раз чуть было не сдался. Его девушка переписывается с ним тайно. А он пишет ей до востребования.
Мы оба согласны с тем, что единственное безумие — это войны. В этом месте мне следовало бы вовлечь его в разговор о психах, ну и так далее, но я упускаю этот шанс. Ринальди включает плитку и ставит чайник, налив в него воду из канистры. Потом мы опять разговариваем.
Ринальди исполнилось двадцать пять, и он уже собирался получить степень магистра философии в Колумбийском университете, когда его попытались загрести. Он высказывается в том духе, что, мол, такие вещи, как войны, можно прекратить только тогда, когда за это возьмутся все вместе и каждый по очереди. Тогда никто не сможет объявить таких людей вне закона. Он спрашивает меня, действительно ли большинство парней в моей части хотели воевать. Я так и не смог вспомнить ни одного, кому нравилась бы эта чертова война после первого же артобстрела. Тогда он интересуется, как обстояли дела в Штатах, еще до отправки. По правде сказать, единственным человеком, о котором я мог вспомнить, что ему хотелось побывать в бою, оказался я сам.
Затем мы переходим на атомную бомбу, которую опять недавно испытывали. Вот уж на что Ринальди накинулся так накинулся. А по мне, разве не она положила конец войне с японцами? По-моему, это самое лучшее, что когда-либо случалось в нашей истории. И я заявляю, что мне наплевать, сколько там за один раз укокошили япошек — одну тысячу или две. Если б меня спросили, я так и сказал бы, что это самый лучший и самый простой способ.
— Ну да, только подумай вот о чем, Эл: от атомной бомбы погибли женщины и дети, которые вообще не участвовали в войне!
— А какая разница, все равно япошки. Раз воюем с японцами, то и убиваем японцев.
— Да, Эл, но солдаты пошли на войну сознательно, а это были невинные жертвы.
Я отвечаю, что на подобное не куплюсь. Пожалуйста, убивайте таких придурков, как я, врагов, которые сами ищут приключений для своей задницы, но большинство парней вовсе не хотят никакой войны, так что они такие же невинные жертвы, как и другие. Они бегают там с автоматами наперевес только из-за того, что отличаются от остальных людей своим возрастом и тем, что гадят в других сортирах. От женщин, от стариков и даже от детей тоже зависит, случится война или нет, причем не меньше, чем от других, а может, и больше. Они совсем не такие, как Ринальди и Пташка, они даже Пташку достали. Нельзя, чтобы мир основывался на таких, как эти двое, слишком редкая порода.
Ринальди продолжает пялиться на меня не мигая, так что я решаю ему рассказать про Пташку и моего старика. Мне приходит в голову, что эта история может пояснить, что я имею в виду. Вообще-то кто знает: может, если мне вздумается прочесть по памяти таблицу умножения, Ринальди проглотит и это.
