времени петь. Мне самому не верится, но факт есть факт: весь первый выводок состоит из одних самцов.
В школе я все время вспоминаю нотки, которые насвистывает Альфонсо, песни, которые он поет. Мне их не воспроизвести моими широким горлом и большим, вялым ртом, но зато я храню их в памяти. Это все равно как помнить музыку, которую ты когда-то слышал в исполнении оркестра. Вы не просто мысленно напеваете мелодию, а слышите звуки инструментов и то, как они сочетаются. Именно так живет у меня в голове музыка, которую мне подарил Альфонсо.
Я начинаю приучать птенцов не бояться меня. Для этого я почаще захожу в вольер с каким-нибудь особенно вкусным зерновым кормом или, например, листьями одуванчиков и кусочками яблока, то есть с тем, что они особенно любят. Я присаживаюсь, раскладываю все это на своем колене или носке ботинка и жду. Пташка, как обычно, подлетает, чтобы поприветствовать меня и полакомиться. Птенцы сперва робеют, но постепенно начинают спускаться ко мне и осторожно клевать то, что я принес. Спустя неделю темненький и пестрый начинают садиться ко Ане на палец. Даже Альфонсо ест с моего ботинка и раз даже схватил что-то с колена. Это при том, что у него очень подозрительный характер.
Пташке больше не нравится, если я беру ее в руки. Когда я тянусь к ней, она начинает нервничать и тут же прыгает в сторонку. Возможно, это как-то связано с периодом гнездования. Положение матери обязывает ее не рисковать даже в малом.
Кажется, отвратительный характер Альфонсо связан с его темной окраской. Темненький птенец начинает тоже наскакивать на своих собратьев, отталкивая их от еды. Пестренький оказывается единственным, кто дает ему хоть какой-то отпор. А желтые добродушно пододвигаются в сторону или терпеливо ждут своей очереди полакомиться.
Однажды темный совсем забывается и пробует столкнуть с насеста самого Альфонсо. Сперва тот улетает прочь. Темненький забияка его преследует. Когда Альфонсо осознает, что происходит, он разворачивается, и нахаленку достается сильный, быстрый клевок в голову. Бедняга падает камнем на пол и долго ходит кругами, все не может прийти в себя. Альфонсо больше не обращает на него внимания, продолжая заниматься своими делами, и на том дело заканчивается.
Новые птенцы вылупляются все в одно утро. Их четверо. Они темной окраски, ни одного желтого. Пташка и Альфонсо начинают их обихаживать. Похоже, они завели новый порядок, по которому прежнему выводку вход в гнездовую клетку воспрещен. Альфонсо зорко следит за тем, чтобы ему все следовали. И не приходится долго вдалбливать это правило в головы птенцам, чтобы те его усвоили.
Я отцепляю от стены клетки ситечко и вынимаю из него старое гнездо. Кроме того, я как следует чищу угол клетки — там, где накопилось особенно много птичьего помета. Новые птенцы растут быстро. Проходит всего ничего, а они уже начинают залезать на край гнезда. На сей раз я отказываюсь от попыток угадывать пол птенцов. В новом выводке двое совсем темных, как Альфонсо, и двое со светлыми грудками и темными крылышками. У одного из этой пары еще и головка темная. У другого есть пятнышко над левым глазом. Им уже три недели, когда приключается вот что.
Один из пестреньких, тот, что с темной головкой, уже вываливался из гнезда несколько раз. Я каждый вечер водворял его обратно в гнездо перед тем, как выключить свет. Однажды утром я захожу в вольер и обнаруживаю, что он умудрился выпасть ночью. Беру его в руки, а он уже окоченел, лапки торчат, как у мертвого, и он холодный как лед. Держу его в ладонях, надеясь, что птенец согреется и оживет, но он не шевелится. Я кладу его в теплую воду, придерживая головку над поверхностью, но ничего не помогает. Бедняжка замерз ночью, и он мертв. Я ужасно сочувствую Пташке и Альфонсо, но они продолжают кормить остальных птенцов как ни в чем не бывало и, похоже, не замечают, что одного недостает. Я даже не знаю, что, по моему мнению, они должны были бы делать. Птицы не умеют плакать. По-моему, единственными существами, которые умеют плакать, смеяться и врать, являются люди. И, кажется, только у нас есть представление о смерти. Большинство животных старается ее избежать, но не думаю, чтобы им это слишком хорошо удавалось.
Есть одна связанная с птицами вещь, которую мне бы хотелось выяснить, а именно, их плотность, то есть отношение веса к объему. Я надеюсь ее узнать с помощью этой мертвой птички. С живыми мне что-то не хочется проделывать подобные опыты.
Сначала я наполняю стакан водой до краев, ставлю его на блюдце, а затем кладу в него мертвую птичку. Погружаю ее полностью в воду. Часть воды переливается через край и оказывается в блюдце. Я наливаю эту воду в стеклянную банку, чтобы отнести в школу и там точно измерить, сколько ее. Заворачиваю птицу в тряпочку и вместе с банкой ставлю в коробку, в которой обычно ношу в школу бутерброды.
В кабинете физики я чувствую себя как дома, и там есть все, что мне нужно для опытов. Я взвешиваю птичку, а затем делю полученный результат на объем вытесненной воды. Просто поразительно, какие они легкие, эти птицы!
На следующий день я проделываю нечто подобное над самим собой. Наполняю ванну наполовину, отмечаю уровень воды, потом залезаю в нее, полностью погружаюсь и отмечаю, насколько вода поднялась. Определяю высоту подъема и размеры ванной. Это позволяет мне узнать свой собственный объем. Тщательно взвешиваюсь и делю вес на объем. Получается, что моя плотность чертовски больше, чем у птиц. И что с этим прикажете делать?
Вечером я засовываю мертвого птенца в бутылку со спиртом, который я стянул в школе, и прячу ее под носками в том же ящике, где хранится «болтун» — неоплодотворенное яйцо. Мне приходилось читать, что кости у птиц полые, и я хочу посмотреть, как это выглядит. Еще пишут, что у птиц есть воздушные пузыри, как у рыб. Интересно, удастся ли мне найти что-то подобное. Сейчас я, однако, сделать этого не могу: как бы я тогда смотрел Пташке в глаза.
Другие птенцы покидают гнездо без происшествий и, как и птенцы из предыдущего выводка, начинают учиться летать. Я готов наблюдать за ними часами. Как правило, я сижу недалеко от вольера и гляжу на них в бинокль. Его я привязал к спинке стула, перед которым стою на коленях, потому что если все время наклоняться к нему, то начинает жутко болеть спина. Должно быть, я при этом похож на религиозного фанатика, который молится весь день напролет.
Бинокль позволяет сосредоточить все мое внимание только на одной птице и подолгу наблюдать за ней. Мне так хочется узнать, о чем она думает. Порой спустя какое-то время у меня появляется чувство, будто я сам становлюсь птицей. Проведя в таком состоянии часа два-три, я спохватываюсь и с недоумением оглядываю себя и свою комнату: то, что я вижу, кажется мне странным. Все в ней такое неестественно большое, даже огромное, и все это словно наваливается на меня. Лишь через несколько минут мне удается окончательно прийти в себя.
За птенцами наблюдать просто, потому что они летают по клетке не так быстро. Я все пытаюсь понять, чем различаются взмахи их крыльев во время полета и во время кормежки. Похоже, когда их кормят, они приседают, касаясь пола, и прогибают спинку, а крыльями машут практически без участия грудных мускулов. Когда же они пытаются летать, то все происходит наоборот. Они рывком устремляются ввысь, вынося предплечья вперед и при этом быстро и мощно отталкиваясь от пола. Выглядит так, словно они карабкаются по канату. Я беру это себе на заметку и, выйдя во двор, долго бегаю кругами, выполняя это упражнение.
Оно мне действительно помогает — теперь запрыгивать на насест у меня получается гораздо лучше. И я при этом уже не падаю. Могу подпрыгнуть, повернуться в воздухе на сто восемьдесят градусов и приземлиться, глядя теперь уже совсем в другую сторону. Могу подолгу сидеть на корточках на насесте, прижав локти к бокам, словно это крылья. Сидя на корточках, я начинаю чувствовать себя птицей.
Я проделываю все эти упражнения поздно вечером во дворе где-то по часу, да еще машу руками, как крыльями, полчаса утром и еще полчаса перед сном. При этом закрываю глаза и пытаюсь представить себе, что лечу. Стараюсь уловить и передать рукам ритм полета. Если бы мне удалось получше разработать лопатки и немного подкачать бицепсы, а затем усилить трицепсы, а также трапецеидальные и дельтовидные мышцы, то я смог бы вырабатывать большую подъемную силу. Так что я продолжаю упражняться: прыжок — взмах, прыжок — взмах, и понемногу продвигаюсь вперед.
В комнате я продолжаю в том же духе, только делаю это на сложенном вдвое ковре и
