Они проживают день за днем просто потому, что те сменяют друг друга, а когда череда дней кончается, они закрывают глаза и говорят, что умерли.
Эл смотрит мне прямо в глаза. Он все еще не уверен, есть ли смысл в том, что я говорю. Мне лично кажется, что есть, но в последнее время мне так часто приходилось ошибаться. Так что я не могу улыбнуться ему в ответ.
— Ну ладно, Пташка. Знаешь, сперва я должен тебе рассказать кое о чем. Тебе придется потратить чертову прорву времени только на то, чтобы отсюда выбраться. Твой психиатр, этот толстый мерзавец Вайс, считает тебя уникальным случаем в медицинской практике. Он тебя никогда не отпустит.
— Он не так уж плох, Эл, он привез тебя сюда, и вот я выздоровел. Согласись, он поступил правильно. Я больше не птица, и когда я решу, что отсюда пора сматываться, я это сделаю. Просто я еще не готов, но когда я решу, что пора уходить, то уйду. Мне нужно время, чтобы все как следует обдумать, а также решить, чем заняться в жизни, чтобы сделать ее приятной и, кстати, подзаработать.
— Кажется, ты не понимаешь, Птаха. Тебя здесь заперли, и просто так ты отсюда не выйдешь.
— Ничего, Эл, выберусь. Для меня это не проблема.
— Ну хорошо, Птаха. Мы как-нибудь убедим Вайса выдать тебе необходимые документы, позволяющие жить дома. Ты станешь получать пенсию, жить в свое удовольствие, и никто не будет действовать тебе на нервы. Как насчет такого оборота событий?
— Мне этого недостаточно, Эл. Ведь это значит прогибаться и выкручиваться. Мы сделаем лучше.
— Ты просто не представляешь, Птаха, что это за место. Настоящая тюрьма. Во-первых, эти вот две двери; ну хорошо, с этим мы справимся; но потом еще двери в конце коридора. С ними, я думаю, поможет Ринальди. Но вокруг больницы стена высотой в пятнадцать футов, а у ворот охрана. Если ты думаешь, что можешь через нее перелететь, значит, ты по-прежнему сумасшедший.
Я смотрю на него испытующе. Не хочется обижать Птаху, но все-таки мне лучше знать наверняка.
— Расскажи, Птаха, что за чертова история с тобой приключилась? Как ты здесь оказался?
Элу неловко спрашивать. Все-таки я ему должен рассказать хоть что-то.
— Знаешь, Эл, это случилось само собой, как все на свете. Представь, меня ранило на острове Уайхики, недалеко от Новой Гвинеи. Думаю, это был один из небольших японских пулеметов двадцать пятого калибра. Затем меня кладут в раскаленную палатку, где все просто плавится от жары, подсоединяют ко мне всякие трубочки. Я должен лежать только на спине и не поворачиваться. По обе стороны длинные ряды коек и нависающие над ними бутылочки с кровью и раствором. Я теряю сознание. Когда я прихожу в себя, в палатке очень шумно. Все мечутся, я слышу, как стреляют из винтовок. Либо вечер, либо раннее утро. В дальнем конце палатки слышится какой-то шум. Это японский солдат разрезает ее штыком. Потом он идет вдоль ряда коек. Никаких криков, только тяжелые удары прикладом и звук распарываемой парусины каждый раз, когда штык протыкает раскладную койку. Я срываю трубки, проползаю под краем палатки и бегу во всю прыть. А потом лечу. Проношусь мимо японца, взмываю над палаткой и направляюсь в джунгли. Оглядываюсь, вижу палатку на краю пляжа и блеск воды. Следующее, что я вижу, это тебя, Эл, рассказывающего мне о голубях. Представляешь? Это все, что я помню. Ты веришь?
— Нет, Птаха, это какая-то чертовщина. Какое-то сумасшествие! Летать не может никто! Как ты думаешь, что произошло на самом деле?
— Именно это и произошло, Эл.
— Господи!
Эл отступает назад. Терпеть не могу врать, а в результате он теперь по-настоящему встревожен.
— Ну хорошо, Эл, всё — чертовщина. Может, я, сам того не подозревая, все напридумывал о своем полете. Но не нужно думать о том, что было раньше, давай лучше посмотрим на то, что есть, и сочиним какое-нибудь интересное продолжение, которое нас устроит. Посмотрим, что в наших силах сделать дальше при нынешнем раскладе.
Несколько минут мы сидим молча. Мне приходит в голову настолько безумная мысль, что я даже боюсь говорить о ней Птахе, особенно после того, что он только что мне поведал. Может, налетавшись в своем бреду, Пташка снова сядет на корточки посреди палаты. Но я не могу удержаться, чтобы ему не рассказать.
— Знаешь, Птаха, мне тут кое-что пришло в голову, вроде как приснилось, что ли. Это был потрясающий сон, и он снился не один раз. Когда я просыпался, то готов был смеяться до упаду. Понимаешь, Птаха, я попросил Вайса распорядиться привезти сюда все те бейсбольные мячи, которые зажала твоя старуха.
— Да, помню. Ты говорил.
— Не знал, что ты слушаешь.
Просто не верится, что мать хранила мячи все эти годы. Воистину нет конца глупостям, которые люди совершают, чтобы наполнить жизнь смыслом.
— Вот эти мячи мне и приснились. Я проснулся посреди сна, а потом мне захотелось его досмотреть, как бывает, когда сон тебе нравится. Если нам удастся его осуществить, мы разыграем Вайса и переидиотничаем его по всем пунктам. Гребаная армия даст тебе сто пятьдесят процентов нетрудоспособности просто для того, чтоб тебя больше не слышать и не видеть. Прежде всего я наплету Вайсу с три короба о том, как ты понемногу приходишь в себя, и добавлю, что ты оживляешься, когда я заговариваю с тобой об этих бейсбольных мячах. Придумаю душераздирающую историю о том, что ты чувствуешь на себе вину за то, что мать крала эти мячи. Могу даже рассказать кое-что о том, как ты хотел научиться летать, когда мячи свистели мимо. А еще могу покрасочнее расписать ему твой полет с газгольдера… И вот тут я предлагаю принести мячи сюда, в твою клетку, и посмотреть, что получится. Он точно клюнет. Я так и вижу, как это произойдет.
Вайс начнет экать и мэкать, несколько раз почешет подбородок, при этом попробует опереться локтем на свой толстый живот, но еще более жирная грудь ему помешает. Потом ему даже трудно будет вытащить локоть обратно. Ну как можно быть психиатром, если не можешь положить на грудь одну руку и опереться на нее локтем другой, чтобы почесать бороду? Как это, наверное, ужасно: служить в армии психиатром и не иметь бороды, которую можно погладить. Эти бедные недоноски еще в школе лет десять учатся проводить рукой по несуществующей бороде и при этом глубокомысленно хмыкать, а тут раз, и бороду у тебя умыкнули. Вайс выглядел бы лучше, будь у него борода. Этакая широкая черная борода, где можно спрятать лишние подбородки.
И вот, на утро следующего дня мы все трое проходим по коридору, то есть сам Вайс, Ринальди и я. Пример с Ринальди доказывает, что совсем не обязательно послужить в армии на самом деле, то есть в строевых частях, чтобы начать ее ненавидеть.
Вайс идет впереди со своей неизменной папкой с зажимом, придерживающим свежие листы писчей бумаги. Следом за ним с важным видом профессионала шагает Ринальди. Я замыкаю колонну, неся коробку с мячами. Они разношерстные, и от них пахнет плесенью, такие невозможно купить. Готов поклясться, что это те самые мячи, когда-то украденные у бейсболистов. Это величайшая коллекция в мире. Пташкина мать — настоящая похитительница мячей, их, можно сказать, могильщица.
Мы подходим к палате, и Вайс пропускает Ринальди, чтобы он открыл дверь. Вайс ждет, перекатываясь с носков на пятки, качаясь туда-сюда, взад-вперед, словно трахает воздух. Наклонил голову
