— Сегодня это имя слишком часто произносилось в моем доме, — сказала она. — Раз он хочет нам навредить, пусть попробует. Многого он не добьется, куда ему.
— Вы и впрямь так думаете?
— Я это знаю. Еще пару дней кошмар побушует, а потом сдуется. Вот увидите.
Она говорила уверенно, как ее дочь, и я оставил эту тему.
Однако они с Каролиной ошиблись. Кошмар не сдулся. На следующий день к ним приехал мистер Бейкер-Хайд; он сказал, что обратится в полицию, если семейство не ликвидирует собаку. Разговор между ним, Родериком и миссис Айрес длился полчаса; поначалу, рассказывала миссис Айрес, архитектор говорил вполне спокойно, и она надеялась, что ей удастся убедить его изменить свое решение.
— Никто не сожалеет о несчастье с вашей дочерью сильнее меня, мистер Бейкер-Хайд, — сказала миссис Айрес, стараясь, чтобы гость почувствовал ее неподдельную искренность. — Но убийством Плута ничего не поправишь. Что касается повторения подобного случая с другим ребенком, вы же видите, как тихо мы здесь живем. У нас просто нет детей, которые дразнили бы собаку.
Наверное, не стоило так говорить; легко догадаться, что после этих слов Бейкер-Хайд заледенел. Хуже всего, что в эту минуту Каролина и Плут вернулись с прогулки. Я часто видел их в парке и представляю себе их облик: она, раскрасневшаяся и растрепанная, топает на крепких ногах, а он, весь перепачканный, лучится довольством, приоткрыв розовую пасть. Наверняка мистер Бейкер-Хайд тотчас подумал о своей несчастной дочери с обезображенным лицом, которая лежит в постели. Позже он поделился своими чувствами с доктором Сили, и тот передал мне его слова: если б в ту секунду у него оказался пистолет, он бы «собственноручно пристрелил пса, а заодно и всю сволочную семейку».
Беседа вмиг превратилась в базар, после чего визитер отбыл, выбрасывая гравий из-под колес. Подбоченившись, Каролина проводила взглядом его машину и, дрожа от злости, отправилась в сарай, где раскопала пару старых висячих замков и цепи, а затем накрепко замкнула ворота с обеих сторон парка.
Об этом я узнал от своей домработницы, которой все рассказала соседка — кузина Барретта, разнорабочего в Хандредс-Холле. По-прежнему историю весьма живо обсуждали в окрестных поселках; кое-кто сочувствовал Айресам, но большинство считали, что их упрямство в отношении Плута лишь ухудшает ситуацию. В пятницу я встретил Билла Десмонда, который склонялся к мысли, что семейство «поступит благопристойно» и пристрелит беднягу пса — мол, это лишь вопрос времени. Затем пару дней было тихо, и я уж начал думать, что все рассосалось. Однако в начале следующей недели моя кенилуортская пациентка спросила, «как там эта девчушка Бейкер-Хайд»; вопрос о девочке был задан походя, но голос больной звенел восхищением от того, что я «буквально спас ребенка». Изумленный, я поинтересовался, откуда ей это известно, и она вручила мне свежий номер «Ковентри уикли». В газете все излагалось подробнейшим образом. Репортеры раскопали историю в бирмингемской больнице, куда Бейкер-Хайды поместили дочку для дальнейшего лечения. Заметка сообщала, что девочка, подвергшаяся «зверскому нападению», быстро поправляется. Родители требовали уничтожить пса и уже прибегли к помощи адвокатов. Комментария владельцев собаки — полковницы миссис Айрес, мистера Родерика Айреса и мисс Каролины Айрес — получить не удалось.
Насколько я знал, в Хандредс-Холле местных газет не читали, но в графстве они имели широкое хождение, и данная публикация меня весьма встревожила. Я позвонил Айресам и спросил, известно ли им о заметке; они ничего не знали, и по дороге домой я завез им газету. В мрачном молчании Родерик прочел статейку и передал газету сестре. Каролина пробежала текст, и впервые с начала этой катавасии уверенное выражение покинуло ее лицо, уступив место неприкрытому страху. Миссис Айрес откровенно запаниковала. В свое время газеты проявили интерес к раненому Родерику, и, видимо, с тех пор в ней жил болезненный ужас перед вторжением в их частную жизнь. Она проводила меня до машины, чтобы потолковать с глазу на глаз.
— Я хочу вам кое-что сказать, — проговорила она, накидывая шарф на голову. — Каролина и Родерик еще не знают. Утром мне позвонил инспектор Аллам; они с моим мужем служили в одном полку, и он хотел предупредить, что мистер Бейкер-Хайд готов выдвинуть обвинение. Инспектор сказал без обиняков: у нас почти никаких шансов выиграть дело, в котором замешан ребенок. Я переговорила с мистером Хептоном (семейный адвокат Айресов), он тоже так считает. Дескать, речь может зайти не только о штрафе, но и возмещении морального ущерба… Просто не верится, что все так обернулось. Помимо всего прочего, на тяжбу нет денег! Я хотела подготовить Каролину к худшему, но она не слушает. Не понимаю ее. Сейчас она переживает сильнее, чем из-за ранения брата.
Я тоже этого не понимал, однако сказал:
— Видимо, Плут ей очень дорог.
— Он всем нам дорог! Но в конце концов, он собака, причем старая. Нельзя допустить, чтобы нас потащили в суд. Если не о себе, то о Родерике я должна подумать. Сын еще очень нездоров. Ему это совсем не нужно.
Миссис Айрес коснулась моей руки и посмотрела мне в глаза:
— Вы так много сделали для нас, доктор, и очень неловко вновь обременять вас просьбой. Но я не хочу вмешивать в наши неприятности Билла Десмонда или Раймонда Росситера. Если дело дойдет… в смысле, с Плутом… вы не могли бы нам помочь?
— То есть убить его? — угрюмо осведомился я.
Она кивнула.
— Родерик не справится, о Каролине и речи быть не может…
— Нет-нет!
— Не знаю, к кому еще обратиться. Если б полковник был жив…
— Хорошо, — неохотно сказал я, потому что ничего другого не оставалось. Потом, уже тверже, добавил: — Разумеется, я вам помогу.
Я накрыл ладонью ее руку, лежавшую на моем рукаве. Миссис Айрес вздохнула и благодарно опустила голову; лицо ее устало обмякло, обретя старческие черты. Она убрала свою руку.
— Вы думаете, Каролина согласится? — спросил я.
— Да, ради семьи, — просто ответила миссис Айрес. — Больше ничего не остается.
На сей раз она оказалась права. Вечером по телефону миссис Айрес сообщила, что инспектор Аллам переговорил с Бейкер-Хайдами и те, основательно поломавшись, обещали не подавать в суд, если собаку немедленно ликвидируют. В голосе ее слышалось безмерное облегчение, и я порадовался, что все уладилось, однако провел беспокойную ночь, думая о своем обещании и завтрашнем деле. Около трех часов я только-только начал соскальзывать в сон, но меня потревожил дверной звонок. Человек из окрестного поселка просил помочь его жене, у которой были трудные роды. Я оделся, и мы поехали; у роженицы, беременной первым ребенком, плод шел неправильно, я провозился с ней до половины седьмого. Младенец появился со следами моих щипцов, но здоровый и крикливый. К семи часам мужу надо было на работу; оставив мать и дитя под приглядом повитухи, я подбросил его до фермы. Посвистывая, новоиспеченный отец отправился в поля, счастливый тем, что у него сын, тогда как жены братьев «плодят одних мокрощелок».
Я был рад за него и ощущал легкую эйфорию, какая всегда возникает после бессонной ночи, завершившейся благополучным разрешением. Но затем я вспомнил о деле, которое ждало меня в Хандредс-Холле, и возбуждение угасло. Домой возвращаться было бессмысленно; проселком, бежавшим через лесок, я проехал к знакомой опушке возле заросшего пруда. Летом это живописное местечко служило прибежищем влюбленных парочек. Я запоздало вспомнил, что в войну здесь же произошло самоубийство; темная вода и синеватые мокрые деревья навевали тоску. Я выключил мотор. Было зябко; я остался в машине и лишь опустил стекло, закурив сигарету. Раньше я видел здесь цапель и чомг, резвящихся в брачных играх, однако сейчас пруд был пуст. Какая-то птица на ветке свистнула, потом еще раз, но ответа не получила. Начал сеять дождик; невесть откуда взявшийся ветерок кидал в меня каплями. Я отщелкнул окурок и торопливо поднял стекло.
В паре миль отсюда на дороге был съезд, который вел к западным парковым воротам Хандредс-Холла. Дождавшись восьми часов, я завел мотор и отправился к Айресам.
Замок и цепь с ворот уже сняли, я въехал беспрепятственно. В парке было светлее, чем на проселке,
