эстонского взморья. Мартынь остановился у какого-то трехмачтовика и не мог оторвать глаз от торчащей на носу корабля девушки в два человеческих роста, позолоченной, с чешуйчатым рыбьим хвостом. Лицо вырезано из дерева, щеки надуты, соленая морская вода выела в нем серые пятна, точно большие оспины, — и все же Мартынь нашел в этом лице что-то особенно привлекательное. Он подтолкнул однополчанина.
— Глянь, верно ведь, волосы у нее точь-в-точь такие же, как у Инты?
Прищурив глаза, Мегис глядел долго и деловито, затем покачал головой.
— Вот уже нет. У Инты вечно, над глазами вихры висят, а у этой гладкие и на затылок забраны. Совсем другая баба.
Хорошенько вглядевшись, Мартынь должен был признать, что и вправду другая — откуда это у него явилась такая глупая мысль? Они миновали два каботажных суденышка и остановились, у громадного голландского четырехмачтовика, подле которого копошилась целая куча людей. Четыре ломовика оттянули подальше пустые телеги, вниз по сходням пополз длинный ряд грузчиков — сильных, запыленных, потных людей, горластых и самоуверенных. Видимо, корабль нагружен до отказа и после работы их ждет веселый отдых. Друзья довольно долго разглядывали толпу, как вдруг от нее отделился какой-то широкоплечий кудлатый мужчина с привязанной на спине рогожей. Он сделал к ним несколько шагов, пригнулся и всмотрелся, даже ладонь козырьком вскинул, чтобы солнце не мешало глядеть. Затем быстро подошел, хлопнул Мартыня тяжелой ладонью по плечу, под свалявшимися усами сверкнули белые зубы.
— Лопни мои глаза — Мартынь Атауга, сосновский кузнец.
Мартынь долго всматривался в него, потом и его лицо расплылось в точно такой же улыбке.
— Лопни мои глаза — Друст!
Даже пальцы трещали, когда эти силачи жали и долго трясли друг другу руки. Поглядывая на них, улыбался и Мегис, хотя он еще не улавливал, в чем тут дело. Что делал Друст в Риге — это сразу видно, а про обоих кузнецов он уже через пять минут знал все как есть. От восторга он был вне себя.
— Ох, даже не верится, что с тобой встретился! Еще как по сходням спускался, заметил, да как-то так… Внизу поглядел еще раз — да нет, похоже, знакомый человек. Подойду-ка поближе, а тут как обухом по голове: ох, дурак, да это же Мартынь Атауга!
От этакой радости он даже на месте не мог устоять, топтался и крутился по-мальчишески, будто и не потел двенадцать часов под тяжелыми мешками, от которых порой спина трещала и ноги подкашивались на узких перекладинах сходен. Даже спутника Мартыня принял как друга. На минуту было замолчал, затем решительно заявил:
— Нет, так я вас не могу отпустить, этакую радостную встречу обязательно обмыть следует, а тогда и поговорим вдосталь, я же о Сосновом ничегошеньки не знаю. Постойте здесь, я сейчас лохмотья скину и пыль с рожи смахну, а потом куда-нибудь завернем.
Нога не позволяла Мартыню долго стоять, он уселся на причальную тумбу, вокруг которой был обмотан просмоленный канат с двухмачтовика. Широкий разгруженный корабль легко покачивался, канат терся о дубовый столб и певуче поскрипывал. Вон какой морской путешественник — есть на что подивиться. Мартыню показалось, что Друст вернулся через каких-нибудь пять минут. Умытый, в приличном кафтане, он, правда, не совсем походил на знатного барина, но от любого средней руки бюргера ничем не отличишь. По дороге — через ворота и затем по узкой уличке вдоль городских валов — он уже успел рассказать, как добрался до Риги и как устроился на работу. Ничего особенного в этом рассказе не было, письмо пана Крашевского легко проложило ему путь; сильные люди и тогда в Риге были нужны до зарезу.
Мартынь Атауга вздохнул,
— Пана Крашевского мы прошлой весной схоронили. Земля ему пухом.
Друста эта весть несказанно опечалила.
— Хороший был человек наш Ян-поляк. Голова! Будь у нас в деревне все такие господа, немцы бы тут сами мешки носили.
— Нелегкая, видать, работка?
— Носить-то оно еще пустяки, а вот как двенадцать часов подряд, так и скрючит. Иной раз жмем и все четырнадцать. Летом в жару спине достается, а опять же как привыкнешь, так жить можно, не так уж плохо. Зато ты человек свободный, никому руки целовать не должен, заработать можно хорошо, братство заботится, чтобы у каждого и работа была, и свой талер в кармане, чтоб хоть в кабаке грузчиков не высмеивали.
Они остановились у какого-то кабачка с замазанными окнами, изнутри уже доносился гомон, — видимо, это и было излюбленное заведение грузчиков. Рука Друста уже взялась за ручку двери, но, подумав немного, он отнял ее.
— Нет, сюда мы придем в другой раз, ради первой встречи я сведу вас в местечко получше.
Они свернули в еще более узкую уличку, с той — в другую, а потом за угол, в более широкую. Вдоль всей обочины улицы провал, обнесенный перилами, над ним, на стене дома — большая позолоченная виноградная кисть. По узким кирпичным ступеням они спустились вниз к окованным дверям. Мартынь тревожно схватил Друста за рукав.
— Тут, видно, заведение благородное, а у нас и денег нет.
Грузчик почувствовал себя обиженным.
— Зато у меня есть! Ежели я кого пригласил, так я и плачу, так уж у нас в Риге заведено. Вы мои гости, а до остального вам дела нет.
Это и в самом деле было благородное заведение. Еще когда открывали дверь, в ноздри ударил прохладный воздух, пропитанный сильным, кисловатым, но в то же время сладким запахом, который чуточку щипал в носу, но зато приятно щекотал глотку, так что слюна набегала. Где-то справа, в темноте, между сводами виднелись днища огромных бочек, в которые человек мог свободно войти, разве что слегка пригнувшись. На освещенной стороне такие же самые проемы, только за опорами — ниши с лакированными столами и высокими табуретами. Хотя здесь и слышался гул, но приличный и однотонный, видимо, посетителей было немного, да и те из благородных. Друст постучал пустой пивной кружкой и подозвал барышню, назвав ее фрейлейн. Его немецкий выговор был еще диковинней, чем у Мартыня, но фрейлейн даже не усмехнулась — все латыши в Риге так говорили, а может, и сама-то она была латышка. Друзья умяли плотный ужин; если в бюргерских кухнях еще кой-чего не хватало, то в кабаках уж недостатка ни в мясе, ни в копченой русской рыбе, ни в сале, ни в сметане, ни в пряностях для восхитительных подливок не было. Понятно, что пили и пиво. Покамест осушили первые три кружки, Мартынь пересказал Друсту события, происходившие у ворот Риги, затем описал воинский поход против калмыков и татар, где с ними была и Инта, а под конец поведал о нынешней жизни в Сосновом и Лиственном. От рижского пива и язык развязался, и на душе стало легче. Друст слушал внимательно, казалось, готов был просидеть так всю ночь.
Но и он после четвертой кружки не удержался, и сам стал рассказывать. До чего же он изменился: живя в Сосновом и лиственских лесах, ладно если два слова буркнет, а теперь разговор у него лился так же легко, как легко вливалось в горло пиво. Как много значит приличный кафтан и честно заработанный талер в кармане! Но всего выше сознание гражданского достоинства и чувство личной свободы. Друст превозносил Ригу, ее прелести и хороший заработок грузчика, уже забыв о том, сколько раз в своем кабачке вместе с остальными проклинал тяжелую работу и обирал-господ. По его мнению, оба кузнеца обязательно должны остаться здесь, с их ремеслом они в городе не пропадут, а то и в своем же братстве грузчиков он наверняка их устроит. Мартынь молча выслушал все эти заманчивые планы, но, думая о своем, покачал головой. Мегис хорошо знал, о чем он думает, но сдерживался, не ручаясь за то, что бывшему вожаку придется по душе, если он проболтается. И все-таки после пятой кружки не смог удержаться, заведя издалека рассказ про приключения в русском плену, но Мартынь уже чувствовал, куда тот клонит. Все время у него возникала мысль, что обязательно надо рассказать Друсту, какие у него намерения относительно Инты, только дело это было такое щекотливое, что приступить к нему Мартынь никак не мог. Он поднялся и пошел поглядеть на огромные винные бочки по ту сторону подвала.
Когда минут через десять он вернулся, Мегис сидел насупившись, за его кудлатой бородой было видно явное опасение — не согрешил ли? Друст поднял голову, и изумленный Мартынь увидел в его глазах необычную, даже невероятную для Друста ласку, а то, что в них блестела влага, так это и вовсе немыслимо. Он сразу же опустил лицо и поднял его только тогда, когда кузнец уселся на свое место. И голос звучал как- то странно, как будто принужденно, неестественно:
