— Так из моего звереныша и впрямь человек вышел?
Значит, ему уже все известно. Мартынь ласково кивнул Мегису — теперь уже нечего голову ломать и скрытничать.
— Да еще какой человек! Только бы она захотела, — а мне другой не надобно.
Друст на минутку задумался.
— Да после Бриедисовой Майи…
— Бриедисова Майя была золото, только теперь она в сырой земле, пусть спит с миром. Доколе же мужчина может жить одними воспоминаниями?
С железной твердостью, непреклонно прозвучали слова кузнеца. Друст гордо откинулся на своем сиденье, как человек, которого как бы возводят в какое-то высшее сословие. Он ударил кулаком по столу.
— Фрейлейн! Что вы ротозейничаете? Еще по кружке пива!
Они выпили кружку, потом еще одну и вышли. Над щелью улицы висело осеннее небо, сплошь усеянное звездами, внизу были бледные сумерки — любую кучу навоза еще издалека видать, так что можно оброти. Мартынь чувствовал себя до того легко и беззаботно, что даже удивился, почему это левая нога время от времени спотыкается. Мегис по одну сторону, Друст по другую — так они проводили его до дома Альтхофа. Тут Мартыня внезапно осенило:
— Слушай, Друст! А ведь наверху мой брат! Вы же вместе излупили Холгрена и разом убежали — ты в лес, а он в Ригу. Он же рад будет тебя повидать. Пошли!
Друст был настроен беззаботно и согласился, не раздумывая. Помог Мартыню подняться по лестнице — по правде говоря, без посторонней помощи это было бы нелегко сделать. Когда оба уже были возле девичьей, в глубине передней приоткрылась дверь. Хильда высунула голову, но, увидав кудлатого грузчика, отпрянула, словно получив пощечину. Мартыню показалось, что с перепугу она даже приглушенно вскрикнула. Усадив Друста, он позвал Марихен, чтобы она пригласила молодого барина: к нему пришел старый знакомый, с которым он наверняка будет рад повидаться. Повернувшись боком и лишь одним глазом глянув на грузчика, она проворчала, что пойдет поглядеть, дома ли барин.
Отсутствовала она довольно долго, пожалуй, даже дольше, чем нужно, чтобы поглядеть либо спросить. Вошла, выпятив грудь, на этот раз уже не скрывая презрения, и гневно оглядела Друста с головы до ног. Молодого барина нет дома, у барышни голова болит, и она просит не устраивать тут никакого шума. «Как нету дома?» — хотел вскрикнуть Мартынь и уже встал с кресла. Он мог поклясться, что собственными глазами заметил в дверную щель ноги брата в мягких комнатных туфлях.
— Вот ведь штука, ты пришел, а его и дома нет.
Друст в подобных делах никогда не отличался особой сообразительностью, в голове его еще витали пары винного погребка, поэтому он даже не обратил внимания на слова Мары относительно тишины, которые, точно оса, ужалили Мартыня в самое сердце.
— Ну, коли нет, так нет, что поделаешь. Приду как-нибудь в другой раз, когда дома будет. Что я, Юрку Атаугу не знаю — парень хват! Втроем и в погребок сходим, уж нам-то есть что вспомнить!
Так как он пропустил мимо ушей замечание о том, чтобы не шумели, его отрывистые возгласы ударялись о стену, как сушеные бобы. На той половине многозначительно кашлянули, Мартыню снова показалось, что, это уж никак не Хильда. Когда Друст ушел, он еще долго сидел на краю кровати, уткнувшись головой в ладони, думая долгую сложную думу. Вывод же был коротким и решительным: надо убраться отсюда как можно быстрее. Хоть бы нога поскорее начала двигаться как следует.
Нога скоро начала двигаться по-настоящему, точно сознавая, насколько это Мартыню необходимо. Несколько дней спустя он мог ходить без посторонней помощи, а к концу недели даже и не хромал. Выпив утренний кофе, он потихоньку выбирался из дому и заявлялся только после ужина. Затем стал уходить еще до завтрака — даже альтхофовский кофе казался ему пресным и не шел в горло. Город привлекал Мартыня мало, он больше бродил по набережной, разглядывая корабли и толчею возле них, потом присаживался на какую-нибудь причальную тумбу и наблюдал, как Друст с товарищами весь день таскают мешки. В артели его уже все знали, то один, то другой, спускаясь по сходням с пустым мешком на спине, махал ему рукой или приветливо кивал, а то и ломовик, подъезжая на пустой телеге, осведомлялся о его ноге; иной давал добрый совет вроде того, что надо хорошенько растирать и потом греть у огня, чтобы в суставе не закостенело, как это часто бывает в таких случаях. Все они были чудесные люди, и среди них кузнец чувствовал себя несравненно лучше, чем в комнатушке Альтхофов, куда нет-нет да и заглянет пятнистое лицо Хильды либо со страшно занятым видом появится Юрис, где Мара, фыркая, нюхает воздух и вечерами поглядывает в кухонную дверь, не привел ли он с собой какого-нибудь оборванца. К себе он больше никого не приглашал, но зато часами сумерничал в чердачной комнатушке Друста, где было темнее, чем в подвале, и где голуби, грустно воркуя, до поздней ночи скребли по черепичной крыше. Эта комнатушка была раем по сравнению с прежним шалашом в лесной чащобе. Порою они отправлялись в кабачок грузчиков. Там эти люди оставляли добрую часть заработанных таким тяжелым трудом денег, зато можно было сколько душе угодно честить господ, поведывать друг другу семейные неурядицы и спорить о новых, русских порядках и о том, что сулят они человеку, живущему своим горбом.
Однажды утром, когда Мартынь сидел на тумбе у края пристани, ему попался старый знакомец по недавней военной кампании. Мимо него прошел молодой украинец, с которым он вместе лежал на песчаных холмах за мельницами. Мартынь подозвал его. Парень поначалу не узнал Мартыня, но, разглядев, оскалился в радостной улыбке.
— А, це ты! Сидишь, як пан, а я чув, що шведы тэбе на песках уложилы.
— Уложили было, да вот видишь, опять на ногах.
— Бувае. Колысь польские козаки уложилы мэне пид селом, — бис его знае, як воно там звалось. День и ничь пролежал, добре, що мороз був не дуже велыкий, тильки ноги трохи прихватив. Як до своих притащився, подумай тильки — мэне уже из ротного списка вычеркнулы, долго-долго голову ломалы, як назад впысаты. Ротный чуть по морде не надавал за таку подлость: колы тэбе вбилы, то ты и будь вбитым, як положено.
Он благодушно рассмеялся, и Мартынь поддержал его. Солдат заметил, что Мартынь отставляет левую ногу и время от времени поглаживает бедро.
— А! Раненый и тильки поправляешься. Тоди тэбе, дывысь, ще й до дому видпустять. В руку — це ще ничого, абы мушкет мог держаты. А якщо нога не гнэться, то це в русском войске негоже: як же ты тикаты будешь, коли за тобой швед або лях погониться?
— Да меня уж, можно сказать, отпустили. Видишь, какая штука, есть тут один русский офицер, мне пришлось ему — ну, так вроде помочь малость… Случай; значит, такой вышел. Вот он и хлопочет за меня. Еще вчера заходил к… к родичам, где я живу и лечусь, обещая мне грамоту и денежную награду выхлопотать.
— Грамота, вона що — в кармане ий валяться, а гроши — от це другэ дило. Мабуть, целковый получишь, хоть раз на веку выпьешь, як хрещеному чоловику положено. До дому подаешься?
Мартынь почесал за ухом.
— Так было решил, да вот они уговаривают меня тут остаться.
— Хто це? Вон ти?
— Они самые. Оно, конечно, работа грузчика нелегкая, да зато заработок хороший, ночь свободен, вся она твоя, и с друзьями в кабачке посидеть можно, и по душам потолковать.
— И добрый заработок там оставиты, воно так. Работа твоя, и гроши твои, а шинок панський, вот воны и заберуть назад то, що заплатилы. Горилка паньска, чоботы, хлиб, жилье и все. Ниякой свободы, браток, не буде и в городи, поки моими не стануть Киев, Полтава и Петербург, поки польский мужик не здобудэ Варшаву, а ты оцю саму Ригу.
— Это мы, говоришь?
Мартынь так искренне расхохотался, что даже и украинец не удержался. Затем оба успокоились, и кузнец сказал:
— А только я думаю все-таки назад домой подаваться. Под русскими властями теперь в деревне можно жить, — а с тобой и говорить не стоит, ты ничему не веришь. И потом меня ждет там — ну, как тебе сказать, вроде бы сговоренная невеста.
