— В твои годы все раны быстро заживают… — смеется Анна.
Сниедзе вырывает руку.
— И ты еще смеешься! Потому что не знаешь. Мартынь тоже не знал и под руку меня вел. Ни одного обидного слова я от него не слышал.
— Мартынь всегда знает, что делает.
— Разве он мог догадаться, что я, баба и мерзавец, хотел его предать… Теперь не уходи, выслушай!.. Усталый, измученный, больной, я целыми днями раздумывал, а ночью бредил тем, что за его голову мне, может быть, оставят мою жалкую жизнь, как собаке бросают за службу кусок хлеба. Я мучился, проклинал себя и плакал. Но не было сил противиться. Кошмаром давила меня эта мысль. Я не ручаюсь, что не пошел бы и не донес, если б только мог встать на ноги. А он заботился обо мне, как о родном брате. Он не знал…
— Нет таких вещей, которых Мартынь не знал бы.
— Ты думаешь, что он… или он тебе рассказывал? Как же это? Как же он потом мог?..
— Возможно, он знал, что ты никогда этого не сделаешь. Может быть, он встретил бы тебя на пути туда. Взял бы за руку, поглядел в глаза и спросил: «Товарищ, куда?» Ты не смог бы устоять и скрыть!
Сниедзе в темноте закрывает лицо руками и стонет.
— Я — баба и негодяй! Что из меня выйдет!
Анна вновь укладывает его и заботливо укрывает.
— Выспись. Ты измучен, издерган. Время, сама жизнь позаботится о том, чтобы из тебя вышел толк. Мы верим, что со временем ты станешь честным работником… Выспись хорошенько…
Сниедзе спит под коньком бани.
Ему так тепло, хорошо. Приятно пахнут обгоревшие еловые бревна. Наверно, дождик усилился. Постукивает по дранке, совсем над головой, словно тоненькими, робкими пальчиками.
Шелест леса, который он принес в себе, постепенно утихает. Сам он тихо погружается в тепло и негу. Ушедшие товарищи мелькают где-то в темноте, улыбчивые, веселые, точно легкие тени, и исчезают. Сладкий запах тмина щекочет ноздри. Два теплых пальца опускаются на веки.
Слезинки повисли и дрожат на колеблемых дыханием ресницах.
20
Ветер внезапно переменился и подул прямо с юга. С самого утра печет солнце, сгоняя последние остатки снега. Повсюду журчат весенние воды.
По обочинам заросшей проселочной дороги от озолской корчмы, мимо иокумского домика, идут двое. Один — светлобородый, в крестьянской куртке и тяжелых смазных сапогах. Другой — круглолицый, гладкий, в шляпе и перепачканных грязью желтых ботинках. Пальто на нем расстегнуто, полы его, словно крылья ястреба, свисают с обеих сторон чуть ли не до земли.
— Не мешало бы тебе маленько переменить обличье, — говорит Мартынь Робежниек, шагая сзади и критически оглядывая товарища. — Здесь, на просторе, от тебя уже издали несет болотом и дымом.
Толстяк беспечно насвистывает.
— С этой парфюмерией я намерен явиться в Ригу. Пусть нюхнут те, что сидят там в светлых комнатах и воображают, что они тоже что-то делают. Пусть узнают, чем пахнут болото, лесные тропы и борьба.
— Уж больно ты заносчив стал.
— Разве я не имею права перед теми, городскими?.. Зачем держаться в тени? Застенчивость, по- моему, самое скверное качество. Правильнее всего было бы пойти на станцию, купить билет первого класса и поехать барином. Ты вообрази только: вместе с генералами и баронами. Вот была бы штука — лучше не придумаешь. — Он громко хохочет. — Бабья нерешительность и трусость — второе скверное качество.
Мартыню не смешно.
— Не замечал я, чтобы мы здесь занимались пустяками. И мне, по правде говоря, не до шуток. Слишком много крови и проклятий остается позади, чтобы, уходя, посмеиваться.
— Все зависит только от темперамента, товарищ, — ты философствуешь, я насвистываю — неизвестно, что лучше? И ничего не меняется из-за этого. Положение остается таким же, как и было. Вся разница в том, как кто из нас реагирует.
— По-моему, можно цинично относиться к себе, ко мне, к другим. Но не к судьбе. Она не терпит подобных шуток.
— Ну, дело только в методе. Борьба остается той же. Все средства хороши, если они ведут к поставленной цели. Ты считаешь, что судьба даст себя околдовать? Думаешь, эта упрямая старуха поступит по-разному в зависимости от того, сделаешь ли ты перед ней реверанс или плюнешь ей в морду?
Мартынь качает головой.
— Те, кто столько раз смотрели смерти в глаза, не имеют права играть своей жизнью. Она уже принадлежит не им самим, а тем, кто им доверился. Я всегда возвращал то, что мне давали на хранение.
— А я смотрю иначе: если мне что-то доверено, то не затем, чтобы я зарывал в землю — как иные зарывают горшки с деньгами. А для того, чтобы я пустил в оборот. Вот я и придерживаюсь такого рецепта. Спекулирую. Могу и проиграть, — тогда это будет только мой проигрыш. А если выиграю, тогда выигрыш. Ничего не беру я в долг. Что в мои руки попало, то мое. Ничего возвращать я не стану и не позволю требовать с меня.
— Мораль весьма шаткая, и тут мы не сговоримся. Нас ждут. Завтра к пяти мы должны быть в Риге. Как это сделать, когда мы не смеем подойти к большаку ближе, чем за версту, а леса и санные дороги тонут в воде?
— Велика беда — пусть подождут! Сидеть в светлой комнате и отдавать приказы легко. Дураками были бы мы с тобой, если б стали плясать под дудку партии. Я в жизни этак не танцевал и уж теперь, когда мне стукнуло двадцать шесть лет, учиться не собираюсь.
— Надо бы нам еще ночью выйти. Теперь были бы мы между Рембате и Огре[28], переждали в надежном месте, пока стемнеет. Теперь что будет, не представляю… Тебя невозможно было добудиться… Я уже стал тревожиться, не напала ли на тебя сонная болезнь.
— Да разве ты меня будил?
— Как же! Первый раз около одиннадцати и второй — около часу. Ты спал как убитый…
— Неудивительно. Человек наконец-то попал в тепло и поел как следует. Мне иногда сдается, что я не спал с середины октября. Бывало, придешь домой с Гризинькална и так в одежде грохнешься на кровать… Эх, хорошее времечко было.
Оба смолкают и бредут не торопясь. У старого куста черемухи на пригорке Толстяк останавливается.
— Почему мы идем этой дорогой? Я хочу спросить, почему именно сюда мы идем? Ты непременно хочешь повидаться с этой женщиной?
— Да, мне нужно…
— А мне совершенно не нужно. Наскучили мне всякие там голубые глаза и чувствительные расставания. Разные женские церемонии… Так вот что. Ты иди один. Я пройду краем луга и подожду тебя возле той рощи. На солнечной стороне, конечно, хотя у меня и сейчас спина мокрая. Окаянное солнце, где оно пропадало зимой, когда мы в нем нуждались больше, чем теперь.
Ленивой походкой идет он краем луга…
Накинув на плечи шаль, Анна Штейнберг выходит проводить Мартыня.
— Я думаю, — говорит Анна, — что вы хорошо доберетесь. Мы с Альмой позаботились. По волости идут разговоры, что вы ушли еще на прошлой неделе, ну и, понятно, полицейские об этом знают. А матросы доживают здесь последние дни. На станцию уже прибыли стражники.
— Да, — задумчиво произносит Мартынь. — Смена властей всегда самое удобное время. На сердце у
