снег тверже. Идти куда проще.
— Ну вот. Все будет как надо. Ты молод. И воля у тебя еще совсем молодая. Она закалится. Кто в ранней молодости столько пережил, из того выйдет толк. Я немало людей перевидел на свете… И это дает мне право кое-что предсказывать.
— Мартынь… — шепчет парень. — Если б ты знал…
— Я никогда не стремлюсь знать больше, чем знаю. Вот! И оставь при себе то, что у тебя на сердце. Сам еще раз взвесь все и очищай себя без пощады. Чтобы ветер развеял всю мякину и осталось только то золотое зерно, которое, я верю, есть в тебе. Настанут иные времена. Как знать, может, мы и встретимся при других обстоятельствах.
— Слишком много ты ожидаешь от меня… — подавленно произносит Сниедзе.
Остальные вышли на проселок, а Мартынь и Сниедзе застряли на лесной поляне.
— В Иокумы пойдешь наискосок лесом, — объясняет Мартынь. — Заблудиться там нельзя: держись санной дороги. Ты уже не раз по ней ходил. До опушки не больше трех верст. Только будь осторожен. Хорошо еще, ветра нет и шаги слышны издали. Впрочем, матросы по ночам не шатаются. Да и вряд ли сейчас какой-нибудь лесник рискнет высунуть нос… У Анны Штейнберг найдешь одежду и документы. Она же объяснит, что делать дальше… Так-то, товарищ! А теперь — счастливого пути.
Мартынь чувствует, как нервно дрожит рука, которую он пожимает.
— Мартынь… ты не знаешь… Я должен сказать…
— Ничего не говори… Не нужно мне знать. До свидания, товарищ, до следующей встречи в новых условиях.
Еще одно короткое, сердечное пожатие, и Мартынь исчезает в темноте.
Сниедзе идет по наезженному санному пути, с трудом передвигая будто налитые свинцом ноги…
Ему кажется, что товарищи забрали с собой и его самого. Каждый по частице. Мартынь — сильный, смелый… милый Мартынь. Серьезный Зиле и вечный насмешник Толстяк. Грустный учитель… и недалекий Янсон, и даже этот грубый Рудмиесис. Столько ненавистных дней пережито вместе… На душе у него так тоскливо и пусто. Усилием воли он заставляет себя не расплакаться.
Все-таки он что-то сохранил от жизни с ними. Не только потерял, но и приобрел — это он чувствует. Нечто такое, над чем бессильно время и что останется на всю жизнь. В дальнейшем это созреет, выкристаллизуется в его характере и направит его по новой жизненной колее, не похожей на ту, с какой началась юность. Он ведь еще так молод. А ужасы и опасность рано закалили его. Сниедзе чувствует себя мужчиной, которому предстоит самому проложить путь в жизни. Не раз вспомнит он и честность Мартыня, и иронию Толстяка, и серьезность Зиле, и мягкую нежность Калнберза. Он найдет правильный путь… Он уверен.
Тут на память приходит нечто такое, что заставляет юношу зажмуриться от стыда. Хорошо, хорошо, что еще так. А много ли надо было, чтобы…
Замечает, что лес уже совсем не пугает его. Он свыкся с мягкой тьмой, деревьями, что шелестят над головой и бросают по обе стороны на снег легкие тени. «Не зря ведь называют нас лесными братьями, — думает он. — Лес и в самом деле нам брат. Не преследует нас, не предает. Укрывает днем, а когда холодно и голодно, утешает, баюкает своим шумом».
Сниедзе вспоминает, что в кармане еще осталась горбушка. Вытащив ее, начинает грызть. Да, во рту снова появился вкус — после недели болезни, когда все казалось ему горьким и противным. Возвращаются силы, казавшиеся почти потерянными. И от этого радость теплой волной разливается по телу. Хорошо быть молодым и жить!
С поля навстречу повеяло прохладой. Кажется, что и моросит уже меньше, хотя еще низко нависает белесая мгла. Он не раз проходил здесь. Однако ночью все выглядит иначе. Приходится внимательно всматриваться, чтобы узнать знакомые места и предметы. Вот большая липа с дуплом, где три лета подряд роились пчелы. В полуверсте отсюда низина со множеством родников и огромным камнем посередине. Оттуда через пригорок, мимо старого куста черемухи, идет прямая стежка в Иокумы.
Там даже огонек… У кого бы мог еще так поздно ночью гореть свет? Справа усадьба, слева неподалеку — другая. Всюду темно. Один только огонек! Анна Штейнберг знает, что он придет. Пожалуй, нарочно зажгла, чтобы не сбился… Что сделал он хорошего всем этим людям?
Как тепло у него на душе от этого маленького красного огонька.
Слева из усадьбы с лаем выбегает собака, но тут же умолкает. Зачем ей лаять на бедного лесного брата, он и сам похож на бездомного пса — загнанного; промокшего, голодного, которого любой мальчишка может обидеть…
В низине света не видно. Но когда Сниедзе, перебравшись через оттаявший ручей, взбирается на пригорок, огонек снова мерцает. Ярко, ясно. И так близко! Теперь уже нет никаких сомнений. Домик Иокума.
Он обходит его и осторожно приближается с того конца, где горит свет. Только бы не выбежали собаки и не стали лаять… Окно занавешено белой занавеской, не видать, что делается внутри.
Слышится какой-то шорох. И минуту спустя открывается наружная дверь. Он хочет отскочить за угол, но не успевает. Выходит какая-то женщина. Не Анна… Дрожь пробегает у него по спине.
— Добрый вечер! — Голос как будто знакомый, но сразу он не может вспомнить. — Так поздно. Мы уже думали, что ты не придешь.
Ага! Альма Витол… Сниедзе от охватившего его волнения не в силах сразу ответить.
— Пока добрался… Путь-то не близкий. И дорога плохая. Я еще не совсем окреп…
— Идем. Я тебя отведу. Анна потом принесет тебе покушать.
Покорно идет за ней.
Мимо ягодных кустов, обогнув хлевок с двумя обдерганными стогами соломы, они доходят до лужайки, где точно привидение торчит на обугленных лапах обгоревшая банька.
— Самих Иокумов нечего бояться, они порядочные люди, — говорит Альма. — Сначала мы хотели поместить тебя в комнате. Но потом раздумали. Могут зайти дети, которые всегда бегают к нам. А сюда не пойдут. Боятся обгоревшей будки. На чердаке в углу можно неплохо переспать. Мы туда принесли солому, сухую одежду и носки.
Сниедзе забирается наверх, под уцелевшую крышу. Там сухая солома, одежда для него и большая шуба, чтоб укрыться. Темно и тесно, сильно пахнет гарью, но после острова здесь так уютно.
До чего теплыми кажутся сухие носки после вечной болотной сырости. Ласковые волны пробегают по разопревшим пальцам. По всему телу разливается приятная истома. Он уже начинает дремать, но тут приходит Анна с едой и горячим чайником.
— Бедненький! — жалобно произносит она, собирая сброшенную им одежду и мокрую обувь.
Сниедзе ест хорошо приготовленную, необыкновенно вкусную еду — совсем не подгоревшую, не пахнущую дымом и вдоволь просоленную. А потом пьет из чайника ароматный тминный чай. Кусочек сахара медленно тает во рту… Это давно позабытое наслаждение. Всего он не может сразу осознать. Чувствует только, что становится нежным и восторженным, как ребенок.
Потом Анна укладывает его и накрывает большой, теплой шубой.
— Выспись хорошенько, отдохни. Завтрашний день весь твой. Поедешь ночным поездом. Можешь ни о чем не беспокоиться. Сюда никто не придет. Только бы остальные благополучно добрались…
Сниедзе так тепло под шубой. Какие, однако, хорошие люди есть на свете… Но, когда Анна заговаривает об остальных, он вспоминает вдруг Мартыня и то, что все время камнем лежит у него на сердце. Нет сил сдержаться. Надо рассказать, пусть знают, о ком они так заботятся. Пусть потом хоть прогоняют — все равно. Он весь во власти какой-то расслабляющей откровенности.
Сниедзе нащупывает руку Анны.
— Вы все так заботливы ко мне. Ты и Мартынь… А я! Я — скотина. Если б вы знали — собак бы на меня натравили. Плюнуть в меня не захотели бы.
— Успокойся. У всех свои слабости, свои недостатки, ошибки.
Сниедзе выпрямляется в своем углу.
— Ошибки… Вам легко говорить о своих недостатках. Они как пыль, рукой смахнуть можно. Как иней, который растопит первый же луч солнца. А моя вина гноится, как старая рана. И когда еще она заживет?..
