Лучшие из нас

вырезом и тонна косметики. Несчастный Мортен попробовал объяснить еще раз. Он спрашивал полушепотом, потому что в аптеке появились другие покупатели, следует ли принимать те огромные таблетки через рот или надо запихивать их в задницу. Он жестикулировал и гримасничал. Он использовал все до одного известные ему французские слова. Наконец женщина за прилавком поняла его и, усмехаясь, затараторила. Перепуганный Мортен вернулся ко мне. Он слышал, что женщина несколько раз сказала orale.[35] Это слово мы, конечно, слышали раньше.

— Ага, — сказала мама. — А вы знали, что оно значит?

— Нет, — ответил Пол. — Этого мы не знали. Но у нас была одна четкая ассоциация. Мы слышали это слово только в одной связи. Мы были мальчишками. Нам было по шестнадцать. Мы все время испытывали сексуальные желания. Оральный секс. Была середина восьмидесятых. Тогда все было не так, как теперь: колонки о сексе во всех изданиях и инструкции во всех подростковых журналах. Мы почти ничего не знали. Но про оральный секс мы слышали. И мы знали, что некоторые занимаются сексом, вставляя пенис туда, сзади. Нам все стало ясно. И я запихал туда таблетки.

— Пол!

— Да, можешь смеяться! Это было не слишком приятно, могу тебя уверить. У меня уже был грипп, а теперь еще таблетки растаяли и стали клейкими, так что… да. Не буду рассказывать в деталях.

— А что Мортен?

— Мортен ржал так, что ему самому чуть дурно не стало. Вот тогда я — со склеенными ягодицами — торжественно пообещал выучить латынь для того, чтобы избежать в будущем подобных инцидентов. Потому что латынь — мать романских языков, следовательно, если бы я знал латынь, то не попал бы в такую весьма… скажем, неприятную историю.

И Пол стал посещать начальный курс латыни одновременно с занятиями по математике. Вернее сказать, очень скоро Пол понял (его мама и друзья тоже), что вся эта история про спор была просто оправданием, объяснением, необходимым Полу. Пол начал изучать латынь, потому что интересовался языками, а еще больше языкознанием, как выяснилось во время учебы.

В первом семестре Пол узнал, что на латыни felix означает «счастливый». Он рассказал это маме.

— Мы ведь счастливы, мама, и папа наверняка тоже счастлив.

— Я знаю, — ответила мама.

— Что ты знаешь? — спросил сын.

— Я знаю, что мы счастливы, и я знаю, что означает felix, — сказала мама. Она тоже когда-то учила латынь и хорошо понимала, что они с Полом счастливы. Но она никак не прокомментировала утверждение, что отец был счастливым человеком.

— Мы забудем его, — сказал Пол. Он наклонился и поцеловал ее в лоб.

— Да, мы забудем его, — отозвалась мама.

Но никто из них не говорил всерьез, и ни один не поверил другому. Пол продолжал поиски отца, не слишком упорно, не часто, но регулярно предпринимал попытки: звонил по телефону, посылал письма, задавал вопросы. Марен Бентсен, со своей стороны, никогда не забывала рыжеволосого мужчину, с которым познакомилась под елью, но больше не пыталась его разыскать.

Они продолжали разговаривать о нем, мама и Пол. И мама писала о нем. В каждой своей книге.

Зеленый бланк отчета о командировке был заполнен. Пол нажал на клавишу мышки, экран монитора загорелся, он открыл программу «Excel» и нашел последний из документов, над которым работал. Он напряженно трудился на протяжении часа, пытаясь создать алгоритм изменения форм перфекта в будущем. Традиционные формы «нашел/найдя» и «выпил/выпив» постепенно вытесняются формами «нашедши» и «выпивши». Пол сравнивал тенденции, наблюдающиеся в норвежском языке, с соответственными формами глаголов в немецком и голландском. Ему казалось, что он немного продвинулся. Пол посмотрел на часы и обнаружил, что до запланированного ланча осталось целых полчаса. Он открыл список всех сильных глаголов в германских языках (норвежском, шведском, датском, фарерском, исландском, английском, немецком, голландском, фризском). Но даже вид красивейших рядов чередования гласных, аблаута (i — ei — i, а — о — а, е — а — о, у — au — о), не радовал его, во всяком случае не радовал так сильно, как обычно.

Он подумал об узких лямках на обнаженных плечах, о мягком теле, о живом языке, бьющемся, как рыбка, о его нёбо, о светлых глазах, внимательных, как глаза раненого животного. Он снова поднялся и открыл дверь в коридор. Казалось, что расположенный напротив кабинет был еще пуст. Во всяком случае матовые стеклянные окошки рядом с дверью и над ней были темны. Пол снова сел за стол, но оставил дверь открытой. Вдруг он выпрямился: теперь-то ему не кажется? Сейчас он слышал, как ключ вставляют в дверной замок и поворачивают, как дверь открывается и снова захлопывается. Пол сосчитал до десяти (как мама учила его делать в подобных ситуациях, когда он был маленьким), поднялся и направился к кабинету Ринкель. Он постучал в ее дверь, намереваясь поздороваться, поблагодарить за совместно проведенное время, поболтать. Больше всего ему хотелось прижать ее к себе, крепко поцеловать, хотелось заставить ее смягчиться, улыбнуться, пошутить, как в поезде по дороге в аэропорт, хотелось, чтобы она посмотрела на него, как в гостиничном лифте в Амстердаме.

Ринкель в темном свитере с высоким горлом стояла у окна и смотрела на Пола, застывшего в дверях. Она стояла спиной к свету, ее фигура напоминала песочные часы, и Пол не мог разглядеть выражения ее лица.

— Да? — Голос ее прозвучал совершенно нейтрально. То, что она не ответила ему ледяным тоном, придало ему мужества сказать:

— Я просто хотел поблагодарить.

— И вам спасибо, — ровно произнесла она. Наступило молчание.

На стуле Ринкель сидел молодой человек и с интересом смотрел на Пола.

— Вижу, у вас посетитель. Я… я лучше зайду в другой раз, — проговорил Пол, быстро вышел, закрыл дверь и во второй (или третий?) раз за короткое время почувствовал, что его охватывают прежние хамелеонские наклонности. Он немедленно испытал раздражение от того, что юношеская неуверенность и ее последствия снова начинают его мучить.

Она старше его почти на двадцать лет. Она его начальник, черт возьми! Пол был не в состоянии вернуться к своему письменному столу, заваленному распечатками огромных таблиц «Excel», вместо этого он быстро зашагал по коридору, кивнул коллеге, пытаясь избавиться от чувства, что его кожа сливается с яично-желтыми стенами. Ему хотелось по-детски затопать ногами, чтобы дать выход агрессии и стряхнуть с себя остатки кожи хамелеона. Почему юноша сидит на этом стуле, на ее личном стуле? Может быть, он сын Ринкель?

Пол понесся вниз по мраморной лестнице, мимо отдела фонологии на втором этаже, вниз, на первый этаж, мимо стойки администратора по направлению к гигантским входным дверям. Он знал, что юноша не может быть ее сыном. Он сидел на ее стуле с выражением собственника на лице: молодой мужчина, охраняющий свою женщину, свою добычу.

Навстречу Полу шел Паульсен в сопровождении какой-то женщины. Пол чуть не сбил ее с ног. Впоследствии они — он и та женщина — сойдутся во мнении, что их встреча в дверях очень напоминает расхожий эпизод из посредственных фильмов, а именно ту ключевую сцену, в которой герой и героиня впервые видят друг друга.

Нанна и Пол, лицом к лицу; автоматически открывшаяся стеклянная дверь; Паульсен, сменивший оперение на зимнее в виде синего костюма; все еще раздраженный Пол, маленькое открытое лицо Нанны — все это замерло. Паульсен придержал тяжелую дверь, которая по истечении запрограммированных пятнадцати секунд начала наезжать на Нанну, он сделал это по-рыцарски, словно почувствовав магию, возникшую между Нанной и Полом, а может, потому, что ни один мужчина не может не быть галантным по отношению к ней.

На Пола смотрела невысокая, хрупкая и узкокостная женщина. На ней был тесный свитер, под которым обозначались округлые груди. У нее светлые волосы (светлые от природы, но еще осветленные ее