Но, разумеется, история Пола началась задолго до этого. Может быть, в тот момент, когда самые сильные и живучие сперматозоиды отца Пола достигли финишной черты и, уверенно вильнув хвостиком, проникли сквозь оболочку яйцеклетки матери Пола. Был самый обычный вторник. Она сидела в снегу под елью по дороге в усадьбу Уллеволсетер, у нее замерзла попа, и она стала натягивать рейтузы и лыжные брюки. Она поделилась с отцом Пола какао, получив взамен половину молочной шоколадки. Они дурачились и шутили и нашли общий язык (так обычно говорила мама, когда рассказывала Полу о его появлении на свет), и ее штаны тут же были спущены на лодыжки, ледяные еловые иголки вонзились в спину, а незнакомый рыжеволосый мужчина оказался между ног. На них падал снег, мама тяжело дышала, уткнувшись ему в шею, прямо в широкий ворот свитера.
Спустя ровно девять месяцев, день в день через девять месяцев после зачатия, родился Пол. («Это, наверное, единственный случай, когда Пол успел куда-то вовремя», — сказал матери Пола его лучший друг Мортен, случайно услышав рассказ о его рождении). Может быть, история началась в то утро, когда мать Пола сидела в постели, застланной чистым хрустящим бельем, в больнице Уллевол, с порванной промежностью, болью в тазу и увеличившимися от молока и потому совершенно неузнаваемыми грудями: поначалу она даже не поверила, что это ее груди. В то утро, когда она посмотрела на своего крошечного сына, который уже в том юном возрасте обладал на удивление большим носом, склонилась к его лысой макушке и заверила его, да и саму себя, что она справится. И она это сделала. Она замечательно справилась одна. Они с Полом жили в квартире, которую она унаследовала от своих родителей, в районе Фагерборг, недалеко от церкви Вестре-Акер.
Церковь Вестре-Акер, красное кирпичное здание с позеленевшей колокольней, возвышается на небольшом холме. В этой церкви крестили и маму, и Пола, здесь мама прошла обряд конфирмации, и здесь похоронены бабушка с дедушкой. Сюда они с Полом ходили каждое воскресенье на протяжении многих лет, чтобы положить цветы на их могилы. Пол с мамой. Мама с Полом. Всегда вдвоем. Они всегда были вдвоем вплоть до того дня, когда мама вышла замуж, кстати, тоже в церкви Вестре-Акер.
А может быть, как уже упоминалось раньше, началом истории служит То происшествие? То, что случилось осенью через три года после свадьбы мамы. То происшествие, которое заставило линию жизни Пола круто пойти вниз, все ниже и ниже, постоянно набирая скорость, да такую скорость, что Пол едва-едва и только с помощью дорогой мамы смог прийти в себя.
Стоит подчеркнуть, что То происшествие само по себе не вызвало бы настолько сильную реакцию у всех и каждого. Если бы не Пол, а кто-то другой пережил то же самое, то, вполне возможно, это никак не отразилось бы на его или ее жизни. Но Пола То происшествие потрясло до основания.
Все произошло в тот год, когда должна была состояться конфирмация Пола, естественно, в церкви Вестре-Акер, но он не хотел проходить обряд. «Нет никакого бога, мама», — заявил четырнадцатилетний подросток, и лицо его на фоне изящно разложенных мамой пуховых подушек казалось худым и маленьким. Мама смотрела на него, лицо ее было белее снега, и она не возражала. Как уже говорилось, может быть, историю надо было бы начать с этого места, с Того происшествия, оказавшего сильнейшее влияние на Пола и навсегда тесно привязавшего его к матери. С Того происшествия, после которого мама сначала разошлась, а потом и развелась с мужем, и они с Полом снова остались вдвоем. Только они вдвоем в квартире в районе Фагерборг. Может быть, именно с этого началась история Пола, с эпохального события, вспоминая о котором он на протяжении нескольких лет покрывался воображаемой хамелеоновой кожей, начинал страдать фонетической гиперконвергенцией и иногда испытывал мучительное чувство стыда.
Но нет, несмотря на безусловную важность Того происшествия для Пола, для мамы, для всех, кто знает и кому еще предстоит узнать Пола: правильнее всего будет начать историю с того дня, когда Пол встретил Нанну Клев. Потому что в этой истории о Поле речь пойдет совсем не о Том происшествии, речь в ней пойдет об университете, о Нанне, об Эдит Ринкель, о кафедре футуристической лингвистики. Речь пойдет о сотрудниках кафедры, о ее заведующем Паульсене, об исследованиях, научном руководстве и преподавании. О дымящихся чашках чая и о листве, гниющей на многочисленных полянах Блиндерна. О студентах, о молодом розовощеком Александре. Речь в ней пойдет о высокомерии, честолюбии и о чистых научных идеалах. Речь в ней пойдет о вожделении, любви, ревности и зависти. О притворстве и о наглости, присущей глупцам.
Если Эдит Ринкель и была вундеркиндом, то этого никто не замечал. Но никто никогда не замечал и периодов несовершенства, через которые она, как и все остальные, непременно должна была пройти. Или у нее не было таких периодов? Никто не помнит, чтобы Эдит когда-нибудь не могла выговорить букву «р», чтобы она нескладно разговаривала или делала ошибки: казалось, что когда она впервые раскрыла рот и произнесла первые слова, они тут же сложились в безупречно правильные предложения, четко артикулированные и изысканно элегантные. Никто не помнит в ее тетрадях криво написанных букв или орфографических ошибок. Тихо и спокойно, не привлекая внимания окружающих, Эдит постигала знания и с завидным прилежанием изучала один предмет за другим.
В одиннадцать лет Эдит Ринкель заметила, что совершенно не похожа на двух своих сестер. Точнее сказать, она уже давно поняла, что она другая, но в один прекрасный день признала, что это факт, с которым невозможно спорить, и решила развивать свою непохожесть.
Одна сестра была на два года старше Эдит, вторая — на два года младше. Так что Эдит была средней, но довольно рано обе ее сестры, старшая и младшая, стали проводить много времени вместе, исключив Эдит из своей компании. Они сделали это не намеренно, скорее интуитивно понимая, что Эдит — не такая, как они, и никогда такой не будет. Они не просто отличались внешне (сестры Эдит были щуплыми, светлыми, быстрыми, а Эдит чувствовала себя толстой и большой — у нее рано начался пубертатный период, и она быстро переросла старшую сестру), но думали и действовали совершенно по-разному.
Отец трех сестер, на протяжении многих лет служивший начальником управления Министерства юстиции, был темноволосым и широким в кости, как и Эдит, а мать-домохозяйка — светловолосой и щуплой, как две другие ее дочери. Отца почти никогда не было дома. Если он был не на работе, то заседал в масонской ложе или сидел в Театральном кафе, курил сигары и пил кальвадос, смешанный с яблочным соком. (А в преддверии эпидемии гриппа — напиток, состоящий на три четверти из коньяка и на четверть из содержимого постоянно носимой с собою фляжки. Принимая во внимание то, что отец никогда не болел, этот напиток наверняка был очень действенным).
Отец был строгим человеком, он властвовал с радостью и усердием, даже с некоторой долей дружелюбной злости, которая выражалась в экстравагантных шутках, как на работе, в пыльном министерстве, так и дома, в просторном доме в районе Виндерен. Это был человек, который любил посмеяться: однажды в детстве в жаркий солнечный день он поставил миску с водой ровно на такое расстояние, чтобы сидящая на цепи собака не могла до нее дотянуться. И даже будучи взрослым человеком, он развлекался тем, что отрывал крылья и ноги мухам и наблюдал за их беспомощным барахтаньем, и в это время по всему дому разносился его смех.
Подчиненные отца в министерстве исполняли свои служебные обязанности со страхом и уважением, его жена и три дочери смотрели на него с робкой любовью, но чувствовали себя лучше, когда его не было дома. В тех редких случаях, когда отец проводил дома целый вечер, случалось, что он звал дочерей в дальнюю комнату, где восседал на потертом кресле, пуская из трубки дым (дома он предпочитал сигарам трубку), клубившийся по всему помещению. «Ах вот вы где, — обычно говорил он и указывал на них трубкой. — Пляшите под мою трубку!» И начинал хохотать от собственной находчивости. После чего просил их попрыгать. «Ап», — командовал он. И три сестры подпрыгивали, косички, две пары светлых и одна пара почти черная, хлестали их по лицам, они задыхались, их щеки краснели от напряжения. Отец стучал себя по коленям и заливался смехом, мама, приходившая вместе с дочками, тоже смеялась. Все радовались, когда у отца было хорошее настроение. «Теперь идите отсюда», — говорил он через несколько минут, и сестры, разгоряченные и смеющиеся, спотыкаясь, выходили. Но когда Эдит исполнилось семь лет, она отказалась прыгать перед отцом. Ее, как обычно, вызвали вместе с сестрами, отец ругался, мать умоляла, но она стояла не двигаясь между двумя прыгающими девочками. Так повторилось несколько раз. В конце концов отец перестал комментировать отказ Эдит подчиниться, казалось даже, что ему это нравится (а маме нет). Вскоре после этого отец стал называть ее Эд, а на рождество в тот год Эдит получила от отца декоративную коробку с насекомыми. В ней было шестнадцать маленьких квадратных отделений, в которых находилось шестнадцать насекомых, препарированных и приколотых булавками, каждое в своем отделении.
