тишине, которой так не хватает в нашей суетной жизни.
Только после того, как публика стала проявлять беспокойство, он продолжил свою речь.
— Дорогая Эдит, — произнес Паульсен. Теперь он был больше похож не на короля, а на проповедника: лицо его приняло торжественное, церемониальное, мягкое, человеколюбивое выражение, а в голосе появилась слабовыраженная елейность. Он снова замолчал и взглянул на Эдит Ринкель. Именинница сидела, выпрямив спину, и смотрела в окно на террасу. Она была в сером костюме, на маленьких красивых ножках — красные туфли на высоких каблуках с тонкими ремешками вокруг лодыжек, украшенные маленькими блестящими камушками. Это подарок Эдит на день рождения от Эдит. Когда она повернула голову, черные как смоль волосы рассыпались по ее плечам. Она смотрела в направлении Паульсена, не поднимая лица, ее взгляд был прикован к пустому стулу за ним, так что Паульсену стало вполне понятно: не так-то просто быть именинником, когда в твою честь произносятся речи, когда ты становишься объектом внимания всей кафедры.
— Ты достигла вехи в пятьдесят лет, — продолжил Паульсен после долгой паузы. — И кто бы, глядя на тебя, мог такое сказать? Мне кажется, ты ничуть не изменилась с момента нашего знакомства на кафедре классических и мертвых языков целую человеческую жизнь — или, точнее, целую женскую жизнь — назад. (Пауза, чтобы публика при желании могла посмеяться.) Ты всегда прекрасно проводила и прекрасно проводишь и научные исследования. Твоя докторская диссертация «Диахроническое исследование предлогов в западногерманских языках» стала классикой лингвистической науки. (Пауза.) А твои исследования последних лет о словообразовании в футуристической перспективе вызвали большой интерес среди футлингвистов как в Норвегии, так и за рубежом. Ты пользуешься большим научным авторитетом, твои высокие гуманитарные идеалы, твой ясный ум и знание человеческой натуры вызывают у всех нас (короткая пауза) глубокое уважение. И несмотря на то, что ты чрезвычайно занятая женщина, ведущая большую международную работу и исполняющая управленческие функции на кафедре, ты всегда сохраняла контакт (пауза) со студентами. (Долгая пауза.) Поздравляем с днем рождения, дорогая Эдит! Поднимем же бокалы за нашу дорогую коллегу!
«Ну и речь», — скажет Пол Нанне вечером. «Да, полный кошмар, — ответит Нанна. — Но юбилярше, кажется, понравилось», — добавит она тихо, и Пол заметит, что в голосе ее слышится насмешка. Многие иронично поднимали брови после выступления Паульсена: Эдит Ринкель — не слишком популярная личность на кафедре.
— Ваше здоровье, — зазвучало за столами, как только Паульсен закончил речь. Начальница администрации и заместитель заведующего (которые, как все знают, состоят в отношениях друг с другом), преподнесли ей букет и синее керамическое блюдо с выдавленным на дне изображением Аполлона — эмблемой Университета Осло. Эдит Ринкель подняла бокал и встала. Она не произносила речей, просто- напросто сказала «Спасибо», серьезно, но дружелюбно, обвела взглядом помещение, кивнула и села.
В углу кафетерия, у выхода на террасу, сидели Пол, Гуннар Вик и еще четверо-пятеро синтаксистов. Нанна сидела за столом с фонологами в противоположном углу, рядом с салатным баром и стойкой с бутербродами и горячими закусками.
Эдит Ринкель, Пол Бентсен и Нанна Клев являли собой вершины треугольника. Никто не замечал этой геометрической фигуры, но она возникала снова и снова, когда эти трое обменивались взглядами. Пол посматривал на светлую голову Нанны, Эдит бросала взгляд на Пола, Нанна улыбалась Полу, Эдит бесстыдно пялилась на Нанну, Нанна задирала подбородок и смотрела на нее. Пол не мог не обратить внимания на то, какие у Эдит блестящие и темные волосы. Через несколько месяцев имя одного из этих троих будет у всех на устах, не только у людей, собравшихся в этом помещении, но и у большинства представителей академической Норвегии. Как минимум один из трех падет и больше никогда не поднимется.
На столе перед Эдит Ринкель лежало блюдо. Аполлона часто изображают в тоге и с лирой. Он сын Зевса и Лето, его сестра-близнец — Артемида, богиня охоты. Сам Аполлон — бог света и чистоты, покровитель наук и искусств. Эдит Ринкель смотрела на своего соседа, заведующего кафедрой Паульсена, над которым тридцать лет назад посмеивались, окрестив его Паузеном. Свет и чистота, подумала она, и первый раз за этот день, когда ей исполнилось пятьдесят, улыбнулась. Паульсен просунул указательный палец между двумя пуговицами на рубашке и громко почесывал свой живот. «Еще торта?» — спросил он, вероятно, в попытке проявить учтивость. Она снова перевела взгляд на на нежного юношу в старинных одеждах, эмблему университета, потом подняла глаза на раскрасневшееся лицо Паульсена, снова улыбнулась, ответила «спасибо, да», после чего продолжила беседовать с ним об ушедших временах, об их старой кафедре, о финансировании, об учебных баллах и текучке студентов, о градации университетов, об анализе результативности затрат. О родителях и очевидных недостатках так называемой системы набора баллов в научных публикациях. О необходимости привести в соответствие с требованиями рынка учебную программу и научные исследования.
Но думала она об Александре, именно им она мысленно наслаждалась, его юношеской нетерпеливостью, влажными приоткрытыми губами, языком за фарфорово-белыми зубами, гладким безупречным телом. Профессор Эдит Ринкель еще не знала, что скоро возьмет с собой молодого любовника в долгое путешествие на другой конец земли.
Александр шел на встречу со своим товарищем, изучающим русский язык. Тот обычно обитал в читальном зале славистов на десятом этаже корпуса Нильса Трешова. Александр пригласил Эдит на ужин по случаю дня ее рождения, но она только улыбнулась и покачала головой. Он пробовал уговорить ее, но это не принесло результата, поэтому Александр смирился и решил поискать своего друга-русиста и пойти с ним куда-нибудь в паб. Во всяком случае Александр не собирался сидеть в общежитии в тот вечер, когда Эдит исполнилось пятьдесят.
Когда он вышел из лифта, то обратил внимание, что обстановка у славистов была совсем не такой, как на кафедре футуристической лингвистики. И дело не в том, что это здание намного старше и темнее великолепного футлинга: на этаже царила унылая атмосфера, которая, как казалось Александру, совершенно не зависела ни от архитектурных деталей, ни от возраста постройки, ни от освещения. Говорят, что сотрудники этой кафедры часто разговаривают сами с собой и редко друг с другом. В общей гостиной всегда стоит тишина, даже когда в обеденное время она заполняется людьми в темных костюмах. Они крепко держат свои чашки с жидким горьким кофе и молчат.
Александр открыл стеклянную дверь, ведущую от лифтов в коридор. На кафедре этот коридор называют коридором Мести.
Прямо за стеклянными дверьми располагаются кабинеты преподавателей боснийского-сербского- хорватского. Раньше сербохорватское отделение было небольшим, язык преподавал всего один человек, и иногда для обучения начинающих привлекался ассистент, которому платили очень мало. После последних событий на Балканах количество студентов на этом отделении увеличилось в несколько раз. Языковая ситуация изменилась, и поскольку сербохорватский прекратил свое существование, то и отделение было закрыто. На новом боснийско-сербско-хорватском (в алфавитном порядке) отделении теперь работает по одному преподавателю каждого из языков, а также несколько ассистентов. Однако отношения между преподавателями не намного лучше отношений между жителями Балкан во время кризиса. Преподаватель боснийского языка не разговаривает с профессором, преподающим хорватский язык, культуру и литературу, а профессор хорватской филологии не разговаривает с преподавательницей сербского, которая, в свою очередь, отказывается общаться с ними обоими. Они снисходят до того, что кивают друг другу, случайно столкнувшись в коридоре, но все остальное общение происходит при помощи желтых бумажек, клеящихся на двери кабинетов.
(Еще хуже дело обстоит на кафедре коммуникаций, потому что там
Напротив читального зала находится кабинет профессора русской филологии. Ему очень нравятся быстрые автомобили, и он испытывает страсть к развевающимся плащам. Но чтобы никто не сомневался в его славянофильстве, он носит шапку-ушанку из медвежьего меха. В соседнем кабинете сидит профессор, преподающий русскую литературу; он часто носит лакированные ботинки (которые обычно надевают к
