принятию глупейших решений. С другой стороны, люди, обуреваемые завистью и ревностью, способны создать восхитительные произведения искусства и ценные научные труды. Все представители рода человеческого, скажем прямо, время от времени испытывают зависть, и всем знаком сладкий ядовитый вкус ревности. Только очень немногие никогда не испытывали ни ревности, ни зависти. Эдит Ринкель принадлежит к этому бесконечно малому числу.
Зависть — это проявление эгоцентризма, когда человек настолько озабочен собственной персоной и собственным положением, что не желает успеха другим. Зависть — это следствие себялюбия, но полное отсутствие зависти у Эдит Ринкель является следствием эгоцентризма, поскольку отсутствие интереса к другим ведет к отсутствию зависти. Эдит Ринкель — самодостаточный человек. (С другой стороны, Эдит Ринкель амбициозна, и многие назвали бы ее высокомерной. Смесь амбициозности и высокомерия не делает человека приятным, в результате такого человека часто считают завистником или ревнивцем.)
Несмотря на то что Эдит Ринкель не завистлива и не ревнива, она часто вызывает зависть и ревность у других, как справедливо отметила ее подруга Рита Эноксен-Ли. Эдит, возможно, простили бы профессиональное превосходство, если бы она не была красивой. Но она всегда ходит с гордо поднятой головой, и всем понятно, что на самом деле ей не интересно мнение других. Она, по крайней мере внешне, неуязвима.
Ее школьным подругам не нравились ни ее толстые черные косы до пояса, ни сочинения, написанные без единой ошибки. Но особенно их раздражал ее непонимающий взгляд, совершенно непонимающий взгляд, который они расценивали как демонстрацию превосходства. Тот взгляд, которым она одаривала их, когда с нею не делились девчоночьими секретами или когда ее наказывали, оставляя на последнем месте на уроках физкультуры. Эдит не переживала, все это время у нее не было ощущения, что одноклассницы не хотят с ней общаться. У нее своих дел было полно.
И еще у нее была подруга Рита, дочка директора, жившая в продуваемом всеми ветрами доме, выкрашенном в желтый цвет, всегда носившая легкую одежду, отчего ее шершавые руки покрывались гусиной кожей (дочка директора, которая почти закончила юридический факультет, но, вызвав гневное сочувствие семьи, стала работать учителем труда). Рита Эноксен и Эдит Ринкель подружились в первом классе, еще осенью, и учительница называла их «неразлучными» и «не разлей вода». Эти два выражения нравились Эдит, их приятно было выговаривать, к тому же они были для нее новыми.
Рита понимала, что они с Эдит очень разные люди, и призналась, когда они были уже достаточно взрослыми, что первое время до смерти боялась Эдит и единственной причиной, по которой она напросилась к Эдит в гости, была возможность посмотреть на ее отца, а может быть, даже поговорить с ним. «На папу? — недоверчиво переспросила Эдит. — Но почему?» Рита улыбнулась и рассказала, что однажды ее отец указал на отца Эдит и назвал его начальником экспедиторского управления, и в его голосе Рите померещился оттенок чего-то, что она не смогла определить. Уважение? Восхищение? Зависть?
«Ах вот как», — сказала Эдит, заинтересовавшись. Смех Риты подогрел ее нетерпение и слегка рассердил ее. Но Рита невозмутимо продолжала в том же темпе, что и начала.
Рита, сердце которой готово было выпрыгнуть из груди, подошла на школьном дворе к рослой Эдит, к Эдит, которая все могла и все знала. Рита, обхватив руками свои плечи, спросила, не могли бы они поиграть вместе и подружиться. «Да», — ответила Эдит, застигнутая врасплох прямотой девочки.
Любопытство придавало Рите сил, ей ужасно хотелось встретиться с человеком, руководившим экспедициями, опасными экспедициями к Северному полюсу, а может, в Австралию или Новую Гвинею.
Они смеялись над этой историей много раз, и сейчас, сидя на табуретах в Библиотечном баре отеля «Бристоль» и попивая сладкий мартини, смеялись снова. «Собачья упряжка», — сказала одна из них. «Тропический шлем», — подхватила вторая, и обе они покатывались от смеха, потому что несоответствие между начальником экспедиторского управления Министерства юстиции Ринкелем и романтическими представлениями о нем, сложившимися у Риты, было невероятно смешным.
После второго бокала мартини Рита Эноксен-Ли и Эдит Ринкель заказали бутылку белого вина, большую часть которой выпьет Рита. Рита спросила, хочет ли Эдит продолжить разговор об Александре. Та не хотела. Рита предложила обсудить проблемы, возникшие у Эдит на работе. Но и от этого Эдит отказалась. Рита повторила, что любит Эдит, что бы та ни совершила, и, как всегда в этой стадии опьянения, начала говорить о своем брате, о Лео. Эдит привыкла к гнусавым благодарностям Риты, но предпочла бы их не слышать. Она охотно беседовала о брате Риты, но спокойно могла бы обойтись без сентиментальности, которая возрастала соразмерно уровню алкоголя в организме Риты.
На самом деле она любила брата Риты, в отличие от собственных сестер, к которым всегда была равнодушна. Лео же просто боготворил Эдит. Он появился на свет через три года после Эдит и Риты в семье, которая на протяжении многих лет мечтала о мальчике, о великолепном маленьком наследном принце, который продолжил бы семейные традиции: Эноксен и сын. Он родился с зародышевой оболочкой на голове, похожей на синюю блестящую шапку. «Раз уж он родился в рубашке, значит, будет счастливым!» — успела сказать акушерка, прежде чем заметила, что глаза у ребенка косят, а в их уголках образовались складки. Оказалось, что Лео родился не только с околоплодным пузырем на голове, но и с лишней парой хромосом в придачу.
Малыш Лео Эноксен. Родители приняли его с откровенным разочарованием и с любовью, которая была сильнее обиды на то, что такое случилось именно с ними. Рита стыдилась своего брата и пыталась спрятать его от красивой и умной подруги Эдит. Но Эдит полюбила его с первого взгляда, и каким-то таинственным образом ей удалось внушить Рите гордость за брата. Однако Лео умер молодым, как и большинство его сестер и братьев по несчастью.
— Они живут недолго. Они слишком хороши для этого мира, — поведала Эдит Ритина мама, задыхаясь от слез. Они стояли вместе с Ритой у лестницы в Западном крематории. Эдит было холодно, а Рита вообще казалась замороженной. Церемония только что закончилась, и одетые в темное люди собирались группами, многие уже начали двигаться в сторону парковки.
— Истинная правда, госпожа Эноксен, — ответила Эдит. — Может быть, они — лучшие из нас.
— Ну, как сказать, — запротестовала мама Лео, но осеклась.
Но это другая история, которой не место в рассказе об Эдит Ринкель, Поле Бентсене и Нанне Клев. И, как заметила сама Эдит, Рита не все знала о ней, а меньше всего она знала, естественно, о ее академической жизни.
Они сидели в кафе в огромном Кингз-парке, который располагается возвышенности, поэтому из кафе виден весь город до реки Суон. Он пил пиво, она — кофе. Между ними на столе стояла полупустая креманка с мороженым, из нее в разные стороны торчали две ложки с длинными ручками (и Александр никак не мог избавиться от мысли о разведенных женских бедрах). Мороженое было подано очень красиво: шарики с разными вкусами, свежие ягоды, тягучий шоколадный соус. Они просидели здесь долго, отдыхая после многочасовой прогулки по ботаническому саду. Она рассказывала ему о пчелах, шмелях и прекрасных бабочках. Они разговаривали о своем детстве. Эдит поведала об отце и сестрах. Александр рассказал Эдит о матери столько, сколько до сих пор не рассказывал никому. И вновь они оба, не говоря об этом прямо, удивились, как легко им беседовать друг с другом, как часто мысли их совпадают.
— Все не так уж плохо, — произнес Александр, поглаживая ее руку. Она не ответила. — Я теперь всегда буду держаться женщин, обладающих властью, — добавил он, пытаясь сгладить напряжение, возникшее между ними в последние минуты.
Над ними летали разноцветные попугаи, полчища маленьких розовых и зеленых попугаев. Казалось нереальным, что птицы, которые в их стране сидят по одной в клетках, здесь летали огромными стаями прямо над головами и усаживались на деревья или телефонные провода. Он сказал ей об этом. Она улыбнулась.
Эдит Ринкель смотрела на почти белые пальцы, ласкающие ее руку. Они были словно высечены из мрамора и могли бы принадлежать статуе юного греческого бога. И она сама могла бы принадлежать Аполлону. Его вены были похожи на туманные синие реки, текущие под безупречно гладкой кожей. Ее собственные вены вздувались на внутренней стороне предплечья, кожу, более темную и грубую, чем у него, покрывали бесчисленные пигментные пятна, большие и маленькие родинки. Эдит отметила разницу между ними, не испытывая ни стыда, ни стеснения.
— Пойдут слухи, — сказала она, может, в ответ на его шутливую ремарку о женщинах, обладающих
