в селения, расположенные по берегам этого фьорда, некоторые жители убежали от нее в горы, где со временем построили несколько деревень. Язык, на котором говорили селяне, был очень архаичным, он представлял собой переход от древненорвежского к средневековому норвежскому. В нем присутствовало, например, межзубное «д», а также в полном объеме сохранилась система падежей. Антропологи, этнологи, генетики и Долли Амундсен устремились в маленькую деревушку, где была организована временная научно-исследовательская база. Позже было продано несколько сотен экземпляров книги Амундсен, и ее до сих пор считают самым успешным норвежским филологическим бестселлером. Автор описала языковую ситуацию в деревне с большим воодушевлением, а между строк, как, впрочем, и в них самих, можно было прочитать, что она скорбит об исчезновении категории падежа в современном норвежском языке. Амундсен понимала, что это непоправимо, но считала утрату падежей ужасной ошибкой, а вину за это возлагала на средства массовой информации, телефонию, международные контакты, короче говоря, на все то, что в своей книге она объединила понятием «хаос». Поэтому Долли Амундсен протестовала, когда в 1972 году в ту деревню была проложена дорога, а через пару лет организовала сбор подписей против телефонизации и электрификации населенного пункта.
Паульсен и Йенсен (профессор кафедры классических и мертвых языков) шли по кафетерию. Как два объевшихся дельфина, проплывали они мимо столика, за которым сидели Пол и Нанна. Паульсен остановился. Он просто хотел… поздороваться с Нанной.
— Как… твои дела, Нанна? — сочувственно спросил он. Нанна опустила глаза и что-то пробормотала. — О, Пол, так значит… вы знакомы, — сказал Паульсен и кивнул Полу.
— Да, немного, — ответила Нанна и двое мужчин двинулись к своей цели — они хотели еще сладкого, хотели соскрести остатки Розеттского торта и утащить последние кусочки миндального.
В этот вечер наверняка не обошлось без колдовства, кафетерий был точно зачарован, потому что одни и те же отдельные слова вновь и вновь выскакивали то тут, то там и заставляли всех гостей говорить на одну тему. Пол не хотел быть как все, но вот и он уже сидел рядом с Нанной и тихо перешептывался с ней сначала о Ринкель, а потом и о других нечестных ученых.
— Сколько людей из присутствующих в этом зале нечисты на руку? — спросила Нанна таким тихим голосом, что Пол едва мог разобрать ее слова. Он огляделся.
— Думаю, намного больше, чем нам хотелось бы думать, — ответил он, подумав. — Мне кажется, немногие мошенничали по-крупному, но некоторые, я уверен, фальсифицировали результаты своих исследований. Может, приукрашивали цифры. Или как минимум не замечали результатов, не вписывающихся в общую картину, больше внимания уделяя тем, что ее подтверждали. Или обрабатывали свой материал так, чтобы он выглядел лучше.
— Хм, может быть, — прошептала Нанна.
И во второй раз за вечер Пол завел разговор о враче, который несколько лет назад приобрел известность Герострата за то, что с успехом провернул мошенничество:
— А что касается того врача… Ты помнишь его?
— Конечно помню, — ответила Нанна. — А ты что, знаком с ним?
— Нет, нет, но когда я о нем прочитал… должен признаться, что я… узнал в нем себя.
— Да ты что? — Нанна удивилась, но не ужаснулась, чего опасался Пол.
— Знаю, что это кошмарно. Я бы сам такого никогда не сделал, но…
Нанна с интересом смотрела на него.
— Я имею в виду, — продолжал Пол, — что когда я читаю о преступниках, насилующих маленьких детей или избивающих невинных людей, это вызывает во мне, только отвращение. Но того врача, как и Ринкель, я удивительным образом понимаю, я могу понять, почему они поступили именно так.
Большие глаза Нанны распахнулись еще шире, она смотрела на что-то за спиной Пола, и он инстинктивно обернулся. Там в дверях стояла профессор Эдит Ринкель.
На Эдит Ринкель было черное как ночь платье, облегающее ее фигуру, как вторая кожа, и золотистые туфли, сверкающие так, что у Пола резануло в глазах. Он быстро повернулся к Нанне, будучи не в состоянии смотреть на Ринкель, как бы ни взирала она на присутствующих — со стыдом или с насмешкой.
— Как она осмелилась? — произнесла Нанна громко, почти восхищенно.
Эдит Ринкель подошла прямиком к декану, и они скрылись на террасе. Кажется, они договорились об этом заранее.
— Как ты думаешь, что они там делают? — спросила Нанна. Пол с напускным равнодушием пожал плечами, но, как и Нанна, с любопытством поглядывал в сторону полуоткрытых дверей.
Праздник уже перешел в ту стадию, когда большинство присутствующих находятся под сильным воздействием алкоголя. Кто-то фонтанирует шутками, кто-то засыпает. Некоторые хотят танцевать. Другие предпочли бы помузицировать. Пер Вог Иверсен, уроженец долины Гудбрандсдален, занимающийся диалектами, в кармане у которого всегда лежит полная фляжка, принес с собой скрипку. Она всегда с ним. Он не беспричинно называет себя Пером Спелманном,[63] совсем нет. Однако на этот раз скрипка куда-то подевалась. «Да, очень жаль», — произнес он вежливо, вздыхая при этом с большим облегчением. И только когда праздник почти закончится, два стипендиата отыщут пропавший инструмент Пера Спелманна — под пустой коробкой в гардеробе. Только пиздолог, демонстративно пьющий исключительно безалкогольные напитки и рассматривающий все вокруг (в особенности отдельные части женских тел), знает, как скрипка там оказалась. Но никому не расскажет об этом, потому что у него никто не спрашивает.
Многих присутствующих переполняет любовь к ближнему. Некоторые начинают испытывать большую нежность к определенным людям (начальница администрации футлинга тоже здесь, и, хотя она не является научным сотрудником, все — за исключением, может быть, людей вроде Гуннара Вика — знают, что у нее роман с заместителем заведующего, и поэтому ее тоже всюду приглашают), другие испытывают нежность вообще и на каждом празднике выбирают себе новую жертву. Сейчас выдаются секреты («Твое заявление одобрено, и проект получит финансирование»), завязываются контакты, создаются альянсы. («Да, ты, надеюсь, слышал, что я собираюсь переизбираться в кафедральный совет? Понимаешь, мне нужна поддержка таких людей, как ты. Кстати, ты не хотел бы получить кабинет побольше?»). Некоторые становятся сентиментальными. Кто-то всегда начинает плакать, как, например, сегодня. Другие громко провозглашают тосты: «Выпьем за Ивара Осена»,[64] — кричит человек в национальном костюме. «Нет, тьфу! Выпьем за Финна-Эрика Винье!»[65] — отвечают из другого угла (может, это Крегер?).
Большинство присутствующих испытывает острую потребность пометить свою лингвистическую территорию при помощи постоянного употребления иностранных слов и терминов. Многие становятся нахальными. Подавляемое многолетнее недовольство выходит наружу, гадости говорят прямо в лицо, хотя чаще всего они слышатся за спиной адресата. Хорошее настроение переполняет зал, а риск возникновения скандала уменьшается.
— Я не понимаю, почему он стал первым кандидатом на эту должность, а не я, — возмущается один.
— Да его вообще не стоило повышать, — шепчет второй.
— А кто эта самодовольная дамочка?
— О, это новый профессор норвежского языка как иностранного, — сообщает кто-то вполголоса.
— Боже мой! Еще одна женщина, которой непременно надо заниматься этой псевдонаукой? А факультет не мог потратить деньги на что-нибудь более подобающее?
— Я слышала, Анне Эльсе Рильден получила повышение?
— Ох, ее сделали профессором только чтобы соблюсти женскую квоту, — фыркает группа людей у стола с тортами.
— Ты слышал, что его рукопись приняли в издательство Оксфордского университета?
— Чью?
— Нильса Аксельсена.
— Аксельсена? Этого жалкого профессоришку из Тромсё! — говорят они и бросают косые взгляды на человека, который защитил докторскую не в Университете Осло, а всего лишь перед комиссией Университета Тромсё.
