— Звучит аппетитно. Пойдем?
Спускаясь на эскалаторе, Пол ощущал себя бутылкой колы, которую основательно потрясли: он напевал, бесцельно сжимал и разжимал кулаки, и он просто обязан был наклониться и поцеловать Нанну, стоящую ступенькой ниже. Он громко чмокнул ее прямо в макушку.
— Прекрати, — сказала она, — кто-нибудь может нас увидеть.
— Теперь уже все равно, — возразил Пол и счастливым взглядом посмотрел на стену с цитатами, мимо которой они проезжали. Прямо рядом с ними находилась выдержка из статьи Гуннара Вика, три предложения о компаративном синтаксисе, набранные красным шрифтом, а буквально над головой Нанны ядовито-розовыми буквами было написано название дипломной работы, которая получила такие плохие оценки, что Пол его запомнил: «Как дети будут склонять существительные в 2018 году. Футуристическо- морфологическое исследование».
Нанна повернулась, и Пол быстро наклонился и укусил ее за ухо. «Ай!» — Нанна кокетливо шлепнула его. Потом она подняла на него глаза, и когда они проезжали мимо аквамариновой цитаты из ее собственного произведения, совершенно серьезно сообщила, что они должны поговорить об этом деле. Прошло несколько секунд, прежде чем Пол догадался, что Нанна имела в виду под «этим делом». Он понял, что она, возможно, хочет и дальше хранить в тайне их отношения. В то же мгновение силы оставили его, и он почувствовал себя каплей теплой колы на дне бокала.
По дороге к выкрашенному в зеленый цвет дому на две семьи на улице Нильса Хенрика Абеля оба они молчали. Пол был раздосадован. Он месяцами ждал того дня, когда сможет рассказать о своих чувствах всему миру, он согласился подождать и терпел роль болонки, которую она ласкала, когда у нее было время — тайно! В немом раздражении он изо всех сил захлопнул почтовый ящик, отпер дверь и пропустил ее внутрь.
— Я хорошо понимаю, что ты злишься, — сказала Нанна, сняла куртку (новую, бирюзового цвета, прекрасно гармонирующую с ее волосами), прошла в гостиную и уселась посреди дивана. — Я знаю, что веду себя как ребенок. И то, о чем я хочу тебя попросить, тоже ребячество.
Пол оперся о дверной косяк и удрученно глядел на нее.
— Больше нет никакого Кристиана, и все же давай подождем до дня презентации!
Она умоляюще смотрела на него и выразительно хлопала ресницами. Она была похожа на куклу со светлыми волосами и огромными глазами. Пол не отвечал, позволяя ей закончить мысль. Она сама должна все уладить! Он же станет слушать, это будет его вкладом. Чертова женщина!
— Я всегда была такой, — объясняла Нанна. — Я люблю оставлять лучшее напоследок. Я всегда ела самое вкусное в конце, я быстро съедала картошку и горох, а котлету отодвигала, чтобы потом насладиться ею от души. Я месяцами откладывала субботние конфеты. Мама называла меня Нанна-копилка.
И ребенком, и взрослым Пол всегда сначала съедал все самое вкусное и никогда не понимал смысла этого риска: вдруг ты наешься до отвала тем, чего тебе не особо хочется? Но он ничего не сказал, просто стоял в дверях, скрестив руки на груди.
— Я никогда не открывала окошки в рождественском календаре заранее, — продолжала Нанна. — Никогда. Я ждала и откладывала на потом.
Уголки его рта немного дернулись, когда он вспомнил, что в детстве по какой-то непонятной причине всегда получал рождественский календарь отвратительного качества, особенно же плохо были сделаны окошки, всегда имевшие странную тенденцию открываться сами по себе еще в начале декабря.
— Вот какая у меня мечта, Пол…
Он по-прежнему молчал, но внимательный наблюдатель (а Нанна, вероятно, была именно таким наблюдателем) заметил бы, что он расцепил руки и убрал их в карманы.
— Я хочу, чтобы в день презентации мы встали рядом и рассказали о проделанной нами работе над «РЕВ 21», и когда все будут смотреть на нас, вот тогда, Пол, тогда мы возьмемся за руки и дадим всем понять, что мы — пара. А если они не поймут, мы закричим об этом! Пожалуйста! — Она склонила голову набок и быстро заморгала. — Иди сюда!
Пол подошел к ней.
— Скажи да, Пол.
— Ну ладно, Нанна, раз это так для тебя важно, — ответил Пол. — Конечно, мы можем подождать, Нанна! Осталось недолго.
— Просклоняй для меня fjor?r, — попросила Нанна. Она откинулась на арбузно-красный диван и показалась Полу необычайно желанной, он внезапно вспомнил, что ее соски такого же цвета, как и клубничная карамель, и что у нее в паху есть крошечная родинка. Своим глубоким красивым голосом Пол стал склонять существительное «фьорд» на древненорвежском, перечисляя формы четырех падежей и двух чисел — fjor?r, fjor?, fjar?ar, fir?i, fir?ir, fjor?u, fjar?a, fjor?um, — а на полу быстро росла куча из одежды. Когда он дошел до формы fjor?r, то есть до единственного числа родительного падежа, на ней осталось только нижнее белье, а когда он прошептал форму множественного числа дательного падежа fjor?um ей в волосы за ушком, оба были уже нагими. Он кусал ее за ухо немного сильнее, чем на эскалаторе.
— Моя маленькая глупенькая свинка-копилочка, — сказал он (и промурлыкал еще несколько слов, слишком глупых и непристойных, чтобы приводить их здесь, что-то насчет щели, которая есть у копилки- свинки на розовом поросячьем тельце).
Они сидят в Старом Актовом зале в историческом здании университета, расположенном в центре города. Сейчас самый конец апреля, понедельник, на улице сыро и дождливо. Весь мир окрашен в серые, грязно-белые и коричневые цвета. В Блиндерне еще кое-где лежит снег, а здесь, в центре, только в самых тенистых углах остались полурастаявшие гнилые сугробы. Песок, которым зимой посыпали улицы, лежит грязными кучами на тротуарах. Весеннее солнце дарит жизнь, но не знает жалости. Собачьи экскременты, мокрая бумага, палочки от прошлогоднего мороженого, все, что на протяжении долгой зимы было скрыто снегом, теперь доступно взорам. Весна пришла за один день, и тепло наступило так быстро, что дворники не успели даже приготовить свой инвентарь. Но на клумбах вдоль Национального театра и в Дворцовом парке проклюнулись первые крокусы: своенравные взрывы беззастенчивого лилового и яркого желтого.
Низкое весеннее солнце светит между колоннами
В этот жаркий апрельский день исполняется ровно одиннадцать месяцев с того дня, как Эдит Ринкель поймала пчелу и осторожно выпустила ее из окна своего кабинета. Пол, конечно, этого не знает, но зато он знает (хотя он и не тот человек, который легко связывает события и даты), что сегодня исполняется семь месяцев с того дня, когда они с Нанной встретились в огромных стеклянных дверях кафедры футуристической лингвистики. Прошло ровно семь месяцев с того волшебного мгновения, когда они застыли, глядя друг на друга, между вибрирующими створками автоматических дверей. Полу досадно, что прошло семь месяцев, а не девять. Сейчас он испытывает влияние своей матери, неоспоримой королевы бульварной литературы, отдающей предпочтение прозрачным символам.
В девятимесячных отношениях была бы чудесная, милая символика, думает Пол. Но сам тут же признает, что это дешевая аллегория, хотя, с другой стороны, у них с Нанной
Пол сидит в первом ряду. Сегодня утром он проснулся в шесть часов почти в лихорадке и с каким-то щекотанием в животе, он помнит эти чувства с детства, именно с ними он просыпался рано утром в день рождения и 17 мая.[70] В зале тоже ощущается беспокойство и любопытство, коллективное любопытство, словно публика является единым организмом, большим зверем, который громко дышит и нетерпеливо ждет, шевелит огромным количеством ног, нервно скребет каблуками по полу, постоянно покашливает то одной пастью, то другой. И вот зверь затихает.
В одну из боковых дверей входит декан, одетый в мантию, и степенно шествует к высокой белой кафедре. Он поднимается, кладет на нее руки, торжественно оглядывает неподвижно сидящую, затаившую
