минут тому назад у меня была мания задерживания. И я не понимаю, как вы могли меня заподозрить в этом. Ведь доктор Гранберг прислал вам письмо?
— Там было написано: приютите моего родственника — вот и все…
— Ну, знаете, этот старый идиот только сопеть и может.
— Нельзя, Маленький, — наставительно сказал доктор Иванов, — он хотел вам добра. Да и я хотел вам добра.
И мы пошли в Академию Наук. Мы наперебой радовались двухсотлетним именинам каменных людей, бюсты которых украшали светлые коридоры Академии. И я забывал историю с подпольем. Мне казалось там, что я тоже доктор, или архитектор, или химик, что я тоже приду после праздника к себе в кабинет и буду работать для всех людей на свете, что я буду переписываться с иностранными учеными — они будут писать про всякие элементы, молекулы и атомы, и я буду отвечать им радостно и взволнованно, как я умею писать только любимым женщинам.
Потом мы с доктором Ивановым поймали в коридорах Академии иностранного фотокорреспондента и пошли с ним ко мне в гостиницу ужинать.
И там, у меня в номере, этот корреспондент снимал меня и доктора — вместе и отдельно, фотографировал калининский календарь, висевший на стенке, и все время смеялся очень приятным и понятным смехом иностранца. Вдруг доктор Иванов подошел ко мне и сказал:
— Смотрите, Маленький, у этого репортера эпилептическая посадка глаз. Вероятно, у него в роду… — и доктор поплел всякую свою психиатрию.
«Больной!» — подумал я про доктора Иванова, но так как в то время я уже знал, что напишу этот рассказ и смотрел на жизнь, как на материал, я, вспомнив, как весело фотографировал нас иностранец, подумал, что все мы больны веселым предчувствием своей работы.
1930
СЛУЧАЙ ИЗ ПРАКТИКИ В СТЕПИ
— Вскроем коробку консервов! Установим и зафиксируем, что жизнь прекрасна! У кого теплые руки? Потрите мне уши. Мороз работает отлично. Девушки, согревайте и растирайте меня своими пахучими ладонями, а я буду организовывать роскошную жизнь. Так! Хорошо! Мои анемичные уши наполняются кровью! Хорошо! Они горят, и я слышу, как шумит пламя в ушных раковинах. Тепло и уютно, вкусно и торжественно! Коробка вскрыта — прошу!
Студент-ботаник Кирилл Згода поставил на стол жестяную коробку с надписью: «Народная говядина». Для торжественности он подвел под нее пьедестал из «Биологии» и «Диалектического материализма». На краю двух книг коробка стояла, как трибуна.
— Неплохо было бы чем-нибудь запить эту всячину, — сказал Кирилл, указывая на говядину. — В моих подвалах нет вина.
— «В старинном замке скребутся мыши», — прочла девушка. Ее звали Леля.
— Совершенно справедливо! — подхватил Кирилл. — Мыши действительно скребутся, и завтра мы выедем на поля, чтоб уничтожить этих вредителей наших коллективных хозяйств. Дорогие ребята! Нас разбросает по Союзу, — Лелька будет преследовать саранчу, терзать лугового мотылька и травить сусликов в одном краю, а я буду лечить землю в совершенно другом… Выпьем за любовь, товарищи! У меня есть бутылка мелкобуржуазного немецкого пива.
— Почему оно мелкобуржуазное? — спросила девушка.
— По самой своей сути, — ответил Кирилл, откупоривая. — Это видно даже по цвету. Посмотри на тающую пену. Это — остатки бури. Это — море в корыте. Смотри! В тусклой желтизне этого напитка плавает вялое экономическое электричество бюргерских пивных заведений. Я вижу в этом стакане целую немецкую жизнь. За стойкой — дряблая шестидесятилетняя трактирщица. Она кокетничает, как молодая. Сорок лет тому назад с ней, может быть, переглядывался студент Карл Каутский, который не был тогда еще импотентом… Какая желтизна! — он поднял стакан и посмотрел на свет. — Какая тоска! Недопитое пиво горит в лампочках на задымленном потолке. «Форвертс» и мухи. И ежедневная кружка. Как хорошо, что я живу здесь, у нас! Там бы меня съели традиции.
— Это неправда! — сказала девушка, не дотрагиваясь до пива. — В Германии тоже будет революция.
Неожиданно Кирилл вскочил, взял Лелину голову двумя руками, как берут кувшин с водой, чтоб поднять его и напиться, и поцеловал ее с энтузиазмом. Этот хороший поцелуй каждый может вспомнить в своей биографии — поцелуй, когда глотаешь из горла, изнутри, и тянешься к жизни ртом, его температурой, его скрытой влажностью.
— Друзья и граждане! — крикнул Кирилл. — Означенный товарищ, Елена Константиновна Черемохова, плюнет на папенек и маменек и поедет вместе со мной в Закаспийский степной край. Она будет моей женой. Ура, товарищи!
— Ура! — крикнула она так же восторженно.
Никто не поддержал их возгласов, потому что с самого начала они были в комнате только вдвоем, и все, что говорил он, обращаясь к товарищам, к слушателям, к людям, — все это он говорил только ей и только для нее.
Она была пухлой, восторженной девушкой, тем, кажется, счастливым экземпляром, который с предельным внешним пылом и правдивостью может произнести такие жестокие слова, как «роскошно», «гениально», «изумительно». Они очень удобно вошли в ее словооборот, и она научилась произносить их визгливо, с полной смысловой нагрузкой, как междометия. Несмотря на это, она жила равнодушием. И как страшно было угадывать это равнодушие, когда иной раз она визжала кому-нибудь: «гениально!», или испытанным задушевным контральто заявляла: «здорово!» Как страшно было слушать холодные ободрения со стороны, как падала в эти минуты сокровенная лирическая цена вещей и надежд!
Какое счастье, что мы живем в той половине мира, где вещи имеют эпическую цену.
Итак, они подошли к свадебной коробке с консервами.
Они ели эту говядину, отдающую жестяной ржавчиной, жадно. Они готовы были съесть все. Они были голодны и благодарно вбирали в себя еду, работу, запахи, числа, стихи, календарные кампании, войны, нагрузки и загадки жизни.
— Ах, как вкусно! — говорила Леля.
А Кирилл отвечал:
— Подожди! Будет еще вкусней!
Какая нежная жадность сталкивала их руки, когда они одновременно всовывали свои куски хлеба в уже пустую жестянку, чтоб вобрать последние, самые вкусные остатки соуса. Кирилл порезал палец, красная капля показалась над ранкой, — он высосал кровь, и Леля тоже взяла палец в рот, хоть у нее и не было крови.
Они смотрели друг на друга, стоя с пальцами во рту, и это продолжалось долго, долго.
Два года спустя агроном Згода был известен всему Закаспийскому степному краю. Быть агрономом на этой земле дело нелегкое. Степную твердость, прожженную беспористость почвы, окаменелость грунта не сможет понять даже иной кочевник, спящий на ее сухом ложе. Только тот, кто поднимал ее, кто разрезал этот черствый хлеб земной медленным ножом лемеха, кто руками поднимал влажные, пахучие глыбы первоначально разрыхленной почвы, только тот понимает, как тверда земля, как черств хлеб, как неподатлива природа.
Люди, освоившие значительный кусок этой поверхности, утоптанной кочевниками и ордами, их стадами и караванами, жили коммуной. Каждый из них взял свою часть земли силой, отнял ее у веков, у засух.
Сперва осело здесь шесть украинских семейств. Батраки, нищие, порешив добраться «до Сибиру», они удрали из хлебородной Екатеринославщины. Они не прощались со своими чахлыми хатами, с родными перелесками и оврагами, не оглядывались, оставляя трудную жизнь за собой, сразу делая ее прошлым, одержимые дорожной надеждой. К ним присоединились две нижегородских семьи. Затем постепенно их
