поселение обрастало кочевниками, бродягами, случайными перехожими людьми, которые бросили искать счастье и остановились в те годы, когда двинулась страна.
И вот сейчас — вечер. Он наступает медленно. Солнце не скрывается, а заволакивается пылью. День желтеет. Свет становится туманней. Жара перестает расти — останавливается, и люди сходятся у недавно проложенного канала.
Канал тих, вода мутна, ветра нет.
По берегам посажены вербы — они еще тонки, и зелень на них еще не листва, а надежда. Канал ровен, и ровные ряды насаждений тянутся, выстроенные во фронт.
— Рази то деревья? — говорит Петро Гужан. — То ж нагайки. Прыйдуть турки или греки, спасибочко скажут!
Рядом с Петро сидит Кирилл Згода — главный агроном. За два года поднял он урожай вдвое. Авторитет его велик.
За спиной Кирилла сидит Леля, его жена. Она толста, и ее кусают мухи. Мухи находят ее зимой, ночью, осенью. У нее есть должность: она агротехник. Не делает она ничего. В московских газетах она читает вслух объявления: «Большой театр Союза ССР. Сегодня „Царская невеста“, начало в 7 часов 30 минут. Завтра — „Лакмэ“». В опере она была один раз в жизни, хотя всю жизнь прожила в Киеве, большом музыкальном городе. В опере ей не понравилось, потому что поют.
Она читает это объявление в газете «Правда», и ее слушают Петро Гужан, Кирилл и почти весь поселок. Все сидят поближе к воде, в которую опущены их ноги. Вода обтекает медленно, и ступни их едва чувствуют щекотную тягу течения.
— «Царская невеста». Это к чему? — спрашивает Степан Михайлов.
— Это про танцовальницу, про полячку Николаевскую. Я знаю, — говорит бывший бродяга, старик, по прозванию Монах. — Я это представление видел.
— «Царская невеста», — повторяет Степан Михайлов, — это, выходит, в смысле истории. Знай, мол, заради какой стервы твою кровь пили! Это правильно написано. Читай, женщина, дальше.
Леля опускает газету. Зачем читать? В Московском Художественном театре идет «Вишневый сад». Боже мой, о чем только не начнут они говорить, если она прочтет эти два слова! И Украина, и сады, и вербы, и энтузиазм Кирилла — все поднимется, чтобы не понять простых слов: «театр, начало в семь с половиной часов». Кирилл станет кричать о том, что через шесть лет здесь будут собирать фруктовые урожаи, и все поверят ему, как проповеднику. А может, и в самом деле здесь будут расти фрукты?
Леля поднимается, разжимает руки и медленно идет вдоль берега.
«Какая тупость, какая тоска! — думает она. — Неужели для этого стоило четыре года учиться, стоять в очередях в студенческой столовке и бегать по морозу на доклады по диамату? Мир Гегеля и мир Фейербаха!.. Канал — ровный, вода — мутная, степь — открытая, а листва на вербах — ничтожная, малая. Она вырастет, эта листва, но ведь пройдут годы. Ведь „Вишневый сад“, когда тебе двадцать один год и когда тебе сорок лет, — это разные пьесы! Канал ровен! Это бездарно делать такие ровные реки!» — думает Леля и отгоняет мух. Они кусают ее страстно. Она — вкусная, полная, «гладкая», как говорят украинцы.
Кирилл вскакивает и бежит вдоль канала за Лелей.
— Подожди, ребята! — кричит он, швыряя газету. — Жинке зубы болят. Я — сейчас.
— Ты зачем? — спрашивает Леля, когда он, задыхаясь от спешки, подходит к ней.
— Идем обратно, Лелька! Брось тосковать. Идем. Ей-богу, интересно! Все растет у тебя на глазах, даже смешно. Может, пока мы вернемся, наши люди уже высшую математику знать будут. Идем!
— Эх, Кирюша, Кирюша! Ничего ты не понимаешь! — говорит Леля, и ей кажется, что она самая трезвая на всем этом круглом пространстве, окруженном белесым небом с желтыми краями заката.
Она уходит, и Кирилл не возвращается к поселку. Он идет домой, ложится на кровать и ждет ее. Он старается думать о ней, о ее руках, о ее шее, но Леля ушла и не приходит в переполненную память. Вместо нее там летит саранча, и это страшно, как туча, воющая моторами, — саранчу надо прогнать, остановить, уничтожить.
Он просыпается под утро. Лели нет. Он испуганно поднимает ее подушку, откидывает одеяло с ее постели. Под одеялом нет простыни. Он открывает дверь, и, воткнутое в верхнюю щель, на него падает письмо. Оно написано чернилами.
«Прости меня, Кирилл! Мне надо удрать. Когда я читаю какое-нибудь культурное слово, например — „метрополитен“, слезы подкатывают к моему горлу и шипят в нем, как газированная вода. Помнишь, ты говорил о немецком мелкобуржуазном пиве? Но вглядись в этот канал, в эту рабоче-крестьянскую мутную воду, которая течет по расписаниям, которую кипятят даже кочевники. Я любила тебя, но разве ты не понимаешь? Я знаю, пусто станет в твоей комнатушке, но пойми, пожалуйста, пойми…»
Кирилл читает письмо в девятый раз за это утро. Он читает его вслух. Он стоит один посреди степи. Мир вокруг него закончен и пуст. Здесь, на этом круглом пространстве, можно насадить город, раскинуть великую армию, расположить заводы, цирки, стадионы, ангары, эллинги.
Он вонзает в почву каблук своего сапога, поворачивается вокруг и, делая полный оборот, обводит землю циркулем своего взгляда.
— Пусто в моей комнатушке! — говорит он и смотрит на небо.
Отсюда кажется, что этот именно голубой колпак покрывает целое полушарие. Сегодня на небе есть облако. Пышное, как несбыточный пирог, тающий в сновидении, оно мчится, его толкают какие-то верхние ветры, воздушные течения, волны тропосферы. Это отколовшаяся снежная гора, кусок Эльбруса или Кордильеров, вершина рекордов, головокружений и альпинистских романов.
Облако мчится, и Кирилл следит, как движется его тень по необъятной равнине.
Затем он на двенадцать частей разрывает Лелино письмо и отправляется на работу.
Работы много.
<1933>
ПЛАНЕТА
После точной работы отдых приходит не сразу. Сосредоточенное зрение дробит все существующее на детали, и мелкий мир засоряет сознание.
Чтобы увидеть вещи во весь рост, надо преодолеть усталость, отвоевать у нее масштабы.
Женщина встает из-за стола. Ей не больше двадцати лет. Волосы растрепаны. Синяя спецовка в черных слесарных отметинах свисает на боках, карманы оттянуты тяжестью, в боковом карманчике блестит складной металлический полуметр.
«Зачем после работы точные глаза? — думает женщина. — Совершенно излишняя роскошь! Зачем они? Чтоб видеть сухие трещины на восторженных губах? Чтоб видеть пятна, не вычищенные бензином? Чтоб видеть серебряную пыль в волосах любимого? Чтоб видеть клопиные гнезда на стенах картинных галерей? Совершенно излишняя роскошь — точные глаза. Мир прекрасен в общем и целом!»
Вдруг усталость исчезает, и женщина заявляет себе почти вслух:
— Нет! Они нужны!
Она поправляет волосы, сбрасывает утомление и становится ясным, что она еще девочка и что ее зовут Люся.
— Это подлость — заниматься звездами в наше время, — говорит Алексей. — У нас двадцать шесть человек окончательно без квартир, а он на восьмом этаже, сукин сын, занимается чистой поэзией! Один в четырех комнатах!
Ленечка соглашается:
— Безобразие! Такого старика нужно ко всем чертям отправить в богадельню или в музей.
Люся соглашается:
— Мы его вытянем на чистую воду! Мы ему покажем, где кончается его поэзия и где начинается жилищный кризис!
— Разве мы не легкая кавалерия?! — говорит Алексей. — У меня есть адрес. Идем!
В восемь часов осенью на улице совершенно темно. Фонари, звезды, луна, окна, огни в лужах,
