может быть, надолго. Голубева, не стой! — подогнал он Ленку, крадущуюся по лестнице вниз.
— Ребята, что произошло? — донеслось с третьего этажа.
— Ничего у нас не произошло, — напомнил Вадим поднимающемуся Василевскому. Тот часто закивал, словно пытался убедить в этом сам себя.
Перед дверью учительницы Андрюха несколько секунд простоял, приходя в себя. Вряд ли лицо у него сейчас было убедительным для утверждения «у нас все хорошо». Но Маргарита Викторовна лишних вопросов задавать не стала, согласно кивнула и только удобней вытянула ногу на кровати.
Далеко девятиклассники не пошли, обогнули угловой дом и сели в первое же кафе. Узкий проход с прилавком, несколько столиков в углу, по стенам зеркала. Для вида заказали кофе и булки. Есть никому не хотелось.
— Рассказывай. — Вадим специально сел напротив Андрюхи, чтобы удобней было смотреть ему в лицо.
Андрей на мгновение закрыл глаза, пытаясь восстановить в памяти такой длинный день. И рассказал — о странных звуках, о любителях однотонной одежды, как красной, так и черной.
— И она за ним пошла, — закончил он.
— А перед этим вы говорили про Олева? — уточнил Бокштейн, сосредоточенно глядя на собеседника.
Василевскому оставалось только кивнуть.
— Слабо представляю, чтобы они все сидели в одном баре.
— А где же тогда они? — шепотом спросила Лена. — Ведь семь давно уже было.
Андрюха медленно полез в карман за сотовым.
— С Москвой час разницы, — напомнил он. — Могли время перепутать.
— Все? — Вадим тоже крутил в руках мобильник. Как истинный математик, он не допускал задачи без ответа. Раз формула задана, она доказуема. Раз какой-то раздел физики существует, значит, он зачем-то понадобился человечеству. Абстрактные понятия и сослагательные наклонения сюда даже близко не допускались.
— А давайте в милицию пойдем? — тихо предложила Ленка. — Скажем все Маргарите. У нас же страховка! Они должны нам помочь! Ребята просто заблудились. Андрей, ты сам говорил, что Таня не помнит, где гостиница находится…
Бокштейн в задумчивости крошил булку на стол.
— Представляю картину! — нервно хохотнул Василевский. — Вваливается Голубева в участок и кричит, что всех ее друзей черти утащили. Да тебя саму после этого в дурдом по страховке пропишут.
«И нас с тобой за компанию!» — мысленно добавил он. Его кошмары не сильно отличались от Голубевских.
— Ты лучше другую картину представь, — Бокштейн тяжелым взглядом смотрел в окно.
По тротуару шел Эдик. И даже не шел, а как будто плыл в накрывших город сумерках.
— Интересно, — пробормотал Андрюха, медленно вставая из-за стола. Он вперед приятеля бросился на выход. За спиной услышал:
— Лена, подожди нас. И никуда не уходи.
— Постой! — вывалился на улицу Василевский. — Эй! Как там тебя?
— Эдик, — негромко позвал Бокштейн, и ушедший довольно далеко сын экскурсовода Марины обернулся.
Василевский налетел на него, собираясь сбить с ног, но Эдик мягко отстранился, давая возможность Андрюхе по инерции проскочить мимо.
— Здравствуйте! — У Эдика была все та же мягкая улыбка с ямочками на щеках, лукавый взгляд. — Я как раз к вам шел! Привет передать.
— Наташки где?
Казалось, от вопроса его взгляд стал еще светлее. Или это фонари вдруг стали ярче?
— Они остались Хельге помогать.
— Кому? — Андрюха протянул руки, чтобы схватить Эдика за отвороты куртки, но в кулаках у него оказался зажат только воздух.
— Моей подруге. Они сами согласились. Мы с девушками сначала в магазине были, а потом на площадь пошли.
— Какую площадь? — нарисовался рядом Вадим.
— Около Харьюрских ворот. Там когда-то ров был.
— И что они делают? Воду тапкой черпают? — бушевал Василевский. Ему было по-настоящему страшно. Так страшно, как давно не было. И сейчас он просто вымещал свой испуг на знакомом.
— Нет, они помогают засыпать ров камнями.
На мгновение Андрюха попытался представить, как вечно капризная Михеева ворочает тяжеленные глыбы, но у него это не получилось.
— Почему там? Вокруг города нет рвов, — негромко произнес Вадим, хмурясь. Что-то в его голове стало соединяться.
— Сейчас их почти не осталось, но пятьсот лет назад…
— Когда? — перебил Эдика Андрюха.
— Около каких ворот? — не дал услышать ответ Вадим.
— Харьюрских. — Эдик улыбался, и эта улыбка уже начала обоих ребят бесить.
— Где-то это уже было! — воскликнул Василевский.
— Проклятье рыцаря? — через голову приятеля спросил Вадим.
— Какого рыцаря? — испуганно повернулся Андрюха, некстати вспоминая о своем странном визитере.
Эдик улыбался. Сквозь эту улыбку проступала вечность.
— Около Харьюрских ворот рыцарь ордена розенкрейцеров встретил двух детей, мальчика и девочку, они смеялись и бросали в воду камешки, — начал Бокштейн.
— Рыцарю не понравилось веселье детей, и он наказал их, наложив проклятье — пока они не закопают все рвы города и не сравняют крепостные валы, им не быть вместе, — закончил за него Эдик. — Прошло пятьсот лет. Мы почти все сделали. Вокруг Нижнего города исчезли крепостные рвы с водой, крошатся стены Вышгорода. Харьюрских ворот теперь нет, надвратная башня разобрана. Осталось немного. Ваши подруги обещали нам помочь.
— Помочь, значит, да? — Андрюха попятился.
— Это несложно, — пожал плечами Эдик.
— Это же легенда! — воскликнул Василевский.
— У нас легенд много. Например, о человеке в черном.
Андрюха обомлел, словно перед ним вновь возник его давешний призрак.
— Или о палачах! — радостно добавил Бокштейн, будто наконец решил сложную загадку.
— Или об Олеве. Или об озере Юлемисте, — согласно кивнул Эдик.
— Черт! — простонал Андрюха, упираясь в стену дома и медленно сползая по ней на землю. — Лучше бы мы поехали в какой-нибудь другой город. Например, в Нью-Йорк.
— Почему туда? — с любопытством посмотрел на него Эдик.
— Ему сто лет, и никаких легенд. Одна суровая правда жизни.
— Подождите, — остановил причитания Андрюхи Вадим. — С легендами все понятно. При чем здесь Натки? Ты их отвел к Харьюрским воротам? Зачем? Ты что, один из тех детей, которых проклял рыцарь?
— Да.
В этот момент Эдику стоило исчезнуть, чтобы подтвердить свою призрачность. Но он оставался более чем реальным.
— И тебе пятьсот лет? — Вадим еще пытался рассуждать логически.
— Что-то около этого.
Андрюха, не отрываясь, смотрел на призрака и не верил тому, что видел. Бокштейн все это время сосредоточенно изучал мыски своих ботинок.
