пролетарское, ведь своими руками на хлеб зарабатывал. С другой стороны – не наёмный работник, а частник, то есть мелкая буржуазия. Вот так и живи годами в подвешенном состоянии, каждую ночь прислушиваясь к шагам на лестнице. Да, для многих он был барином, осколком старого мира. При случае ему бы припомнили Петербургский институт гражданских инженеров, который он окончил ещё в начале века. А кто-нибудь спросил, каково было ему, сыну небогатых родителей из еврейского местечка в Ковельской губернии, получить высшее образование в Петербурге?! Да что им можно объяснить, всяким полуграмотным выскочкам?!
Стоп! Чего это он так разволновался? Какое теперь всё это имеет значение? О вечном надо думать. Хотя, что такое вечность? По сравнению с ним, Островичем, вечность – это его дома, его красавцы, его самые любимые дети. Пройдёт сто лет, его косточки истлеют в земле, а они будут стоять на улицах Харькова, – античные снаружи и современные внутри. Да, все достижения строительной техники ХХ века Острович использовал ещё до революции: железобетонные конструкции, лифты и прочее… Но при украшении фасадов давал волю фантазии: колоннады, скульптуры, барельефы… Да такие дома и через двести лет будут украшать город!
Ну, ладно: через двести, через триста, даже через пятьсот… А дальше?! Пусть даже пять тысяч лет они простоят, дольше, чем египетские пирамиды, это ведь тоже не вечность! Что будет через сто тысяч лет, через миллион лет?! Может и людей на Земле не будет, и самой Земли не будет?! Получается, что дома его – пыль, и жил он зря… А ведь миллион лет – это тоже миг вечности! Потому что время – бесконечно, так же, как и пространство. А что такое бесконечность? Теоретически всё понятно, а практически… Ещё в детстве он пытался себе это представить и не мог. Ведь за чем-то обязательно должно быть ещё что-то, а за тем – ещё что-то, а за тем – ещё… А дальше? И ещё дальше… Мозг отказывался это осилить.
Наверное, мы, евреи, очень конкретная, практичная нация. Нам не дано понять таких абстрактных вещей. На это, пожалуй, способны немцы – нация философов, композиторов, поэтов. Хотя вон тот длинный худой эсэсовец с каменным лицом что-то не очень похож на представителя нации философов. Острович невольно улыбнулся. Соня удивлённо покосилась на него.
Пройдут миллионы лет. Солнце погаснет. Пройдут миллиарды лет, и Вселенная, которая образовалась от большого взрыва, вновь сожмётся в одну точку. Может, будет так, а может – иначе, кто это знает? Циолковский писал о «лучистом человечестве» – гигантском сгустке энергии посреди космоса, который всё знает, обо всём помнит и ничего не хочет, потому что у него всё есть. Если когда-нибудь будет так, то память о нём, Островиче, о его домах, останется в этом космическом мозгу. Это хорошо, но всё-таки жаль, что домов не будет. Они такие красивые!
А, может быть, если верить в то, что Вселенная бесконечна во времени и пространстве, где-нибудь когда-нибудь атомы и молекулы соединятся в такую комбинацию, из которой получится новый Виктор Острович. Значит, душа бессмертна…
Зондерфюрер СС Вилли Крюгер медленно прохаживался перед строем обречённых. Он не спешил: пусть они прочувствуют страх смерти, а он насладится их страхом. Древние легенды гласят, что тот, кто питается чужим страхом, дольше живёт. А Крюгер собирался жить долго.
В декабре темнеет рано, и в лиловом небе уже отчётливо проступали звёзды. Сегодня они светили как-то особенно ярко, словно стараясь осветить всё, что происходит здесь, внизу. «А что происходит там, вверху, на каждой из этих звёзд?» – вдруг подумалось Крюгеру. Если, конечно, там вообще что-нибудь происходит. Есть ли там вообще какая-нибудь жизнь? На них, или на планетах, которые их окружают и которые отсюда не видны. Может быть, и нет, но за ними есть ещё миллиарды звёзд и планет, свет которых не доходит сюда. А за ними – ещё! А за теми – ещё!… И так до бесконечности! А как это «бесконечность»?! Ведь всему должен быть конец, это ясно! А всё вместе – бесконечно! Как это?! Нет, лучше не думать об этом, иначе мозги начинают испаряться!
Он заметил, что один человек в строю тоже смотрит на звёзды, запрокинув голову. Крюгер узнал его: это был тот самый пожилой еврей в длинном чёрном пальто. Тот, которого позавчера сбил с ног весёлый русский полицай. Славный малый! Крюгеру вообще нравились славяне. Он никогда не высказывал этого вслух, но про себя был не согласен с теми, кто считал славян неполноценной расой. Да, они, конечно, – не арийцы, но гораздо ближе к арийцам, чем многие европейские народы. Такие, как румыны, или итальянцы. Какое может быть сравнение?! Да если с ними хорошенько поработать, их вполне можно ариизировать! Пусть поразмыслят над этим учёные!
Крюгер поймал на себе пристальный взгляд старого еврея. Какого чёрта он уставился, интересно знать?! И, вообще, не слишком ли затянулась процедура?!
Крюгер махнул рукой. Прозвучала команда: «Раздевайся!» Обречённые на смерть стали окоченевшими пальцами стягивать с себя одежду. Один этот старый ублюдок стоял, не шевелясь. Крюгер хотел отдать команду, но слова застряли у него в горле. Он вдруг понял: этому еврею больше нечего бояться! И правда, что он ему теперь может сделать за непослушание? Убить? Но ведь и так убьют! Оба они это понимают. Парадокс! Убить можно, а унизить нельзя! Скверно то, что и другие евреи, глядя на своего соплеменника, замерли и перестали раздеваться. Нарушался порядок! Нужно было что-то предпринимать.
Подняв «парабеллум», Крюгер, почти не целясь, выстрелил дерзкому еврею в голову. На мгновение пёстрая пелена застлала ему глаза. А когда пелена спала, он вздрогнул: на снегу лежало одно лишь чёрное пальто. Старик исчез, будто его и не было. А, может быть, его действительно не было? Ведь все вокруг стояли, не выказывая ни малейшего удивления.
Яркий свет откуда-то сверху резанул по глазам. Крюгер поднял голову. Ничего! Одни только звёзды. Лишь одна из них светила намного ярче остальных. Чёрт, мистика какая-то! Надо срочно пойти выпить! Сами справятся, без меня.
Махнув рукой, он быстро пошёл прочь от этого места. И ни разу не обернулся, слыша за спиной автоматные очереди.
В эту ночь по всему Харькову, на чердаках больших и красивых домов по Сумской и Пушкинской, по улицам Артёма и Свердлова, особенно неистово завывал зимний ветер. Иногда этот вой был похож на сдавленные рыдания, иногда – на поминальную молитву старого раввина.
Год 1943-й
– Крюгер, какого чёрта мы здесь торчим?! Пора сматываться! – орал Шульц, огромный рыжий горлопан в измятой грязной пилотке. – Провались он, этот Харьков!
«Трус, – отстранённо подумал Крюгер, – большой рыжий трус». Как-то даже странно было видеть такого здоровяка в панике. Представитель нордической расы должен быть спокойным и бесстрашным. От этой мысли Крюгеру на секунду стало смешно. Он представил Шуль-ца в рогатом шлеме с древнегерманским мечом в руке. Да уж, Барбаросса из него никудышний! Хотя посмотреть бы на Барбароссу, если бы на него пёрло несколько дивизий озверевших русских со всей их артиллерией, авиацией и бронетехникой!
Да, Шульц был прав: отходить надо как можно скорее, иначе мокрого места от них не останется. Но Крю-гер не торопился. Он почему-то не мог оторвать глаз от большого серого дома, как бы отступившего подальше от края тротуара, чтобы не подавлять соседние дома своими внушительными размерами. Этот дом будто что-то говорил Крюгеру, звал его подойти поближе. Если можно сравнивать дома с музыкальными инструментами, то этот напоминал гигантский орган. Его мощная музыка не была слышна уху, она возникала прямо в мозгу, одновременно приподнимая и подавляя.
Крюгер вдруг понял, чем его влечёт к себе этот дом. Чем-то неуловимым он напоминал его дом в родном городе. Дом, где ждут его любимая Анна и маленький Отто. Чёрт, глаза защипало! Наверное, от пыли.
Шаг за шагом Крюгер подходил ближе к дому. Да, настоящая европейская архитектура. Можно даже сказать, арийская. Все украшения, скульптуры, барельефы не слащаво-вычурные, а строгие и мощные. Такой дом и Берлин бы не опозорил. Интересно бы узнать, кто архитектор. Не иначе, как немец.
«Архитектор Вилли Крюгер!» – будто кто-то отчётливо произнёс слова в его голове. И в этот момент он постиг смысл своей жизни. Строить дома! Не воевать, не убивать, а строить дома! Впрочем, навоевался он тоже достаточно. Пора бы и заняться делом, к которому его подсознательно тянуло всю жизнь. Он ещё
